Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
— Прощевайте, на всякий случай…
Ему успел ответить только широкобородый старик:
— Прощай, сынок…
И дверь проглотила Лебеду.
Саньке стало страшно. Вот так вызовут и его. Что с ним сделают? Младшая девочка начала всхлипывать:
— Наташа, мне страшно…
Второй Санькин сосед, курносый хлопец, который до этого молча грыз соломинку, с неодобрением посмотрел на девочек и, обращаясь к Саньке, сказал:
— Им бы только сырость разводить. Девчонки и есть девчонки. Глаза на мокром месте. Меня не за такое взяли, и то…
Они разговорились. Хлопца зовут Миколой. Он из Чистых Луж. Задержали его с советскими листовками.
— Пас я в лесу корову, — шепчет курносый, — и пошел домой хлеба взять, а по дороге насобирал листовок. Их там целыми кипами самолет накидал…
— А что пишут?
— Пишут, что близко, что под Курском согнули немцев в дугу. Ну, да я всего не упомнил. Словом, с этими листовками меня и сцапали. Партизан, говорят. А я им: нет, пан, бумагу на раскурку взял…
С этим хлопцем спокойнее. Во всех его словах, движениях, во всем поведении есть уверенность, что все обойдется, все будет хорошо.
— Я убегу, — не сомневается Микола. — Слава богу, не впервой.
— А как? — приподнялся на локте Санька.
— Там видно будет…
С пятого на десятое поведал свою историю и Санька: как он украл пистолет и сумку, как его схватили, как били и допытывались — зачем.
— Я сказал — воробьев стрелять…
Микола долго слушал молча, продолжая грызть свою соломину, а потом заметил:
— Ну и дурень ты. Нужно было сразу брать и в сени.
Тут неожиданно ввязался в разговор старик с бородой-лопатой. Он незаметно пересел на место Лебеды.
— Эге-е, — потряс дед бородой, — дела твои, хлопец, неважнецкие. Только ты слушай сюда — никого больше не впутывай. Если взялся обвинять воробьев, на том и стой…
В это время загремел тяжелый засов, взвизгнули дверные петли, и на цементный пол мешком свалился окровавленный Лебеда.
— Александр Маковей, выходи…
Сперва Санька и не сообразил, что вызывают его. Он даже огляделся вокруг: кто здесь еще с такой же, как у него, фамилией? Но никто не пошевелился.
— Маковей!
И Санька пошел. Перешагнул через лужицу крови, что растеклась из-под однорукого, и на каких-то чужих, деревянных ногах стал подниматься по кирпичным ступеням.
И вот перед ним — молодой, гладко выбритый, наодеколоненный офицер. Глаза добрые, участливые, не такие, как у того, с бычьей шеей. Он с ласковым укором качает головой, словно хочет сказать: хлопец, хлопец, как мне тебя жаль. Офицер хоть и скверно, но говорит по-русски.
— Как тэбя звать, мальшык?
— Санька.
— Санька ист Александр? Карошы мальшык. У меня свой син ест дома, такой, как ты. Называется Петер, значит — Петь, Петь.
Сообщив о своем сыне, немец умолк, тяжко вздохнул и закурил сигарету. Санька, насупившись, рассматривает вышитого на его мундире орла.
«Хитер, — думает он про офицера. — Кось, кось — и в оглобли».
Офицер пускает тонкие струйки дыма и рассказывает, как он любит «руски мальшык», как ему жаль их. Им, бедным, война помешала учиться, многие из них сироты, потому что отцов силой погнали на войну. Санька — мальчик умный, и он, конечно, расскажет, кто подучил его украсть пистолет и сумку. За это ему дадут много очень вкусных конфет и покатают на машине.
Саньке припомнилось, как его везли сюда под дулом автомата. Покатали уже, хватит, сыт по горло.
Ему подарят самый настоящий пистолет, если уж ему так хочется.
— Ты хотел такой пистоль? — спросил немец, кладя оружие на стол. — Пистоль будет твой…
Люди, которые учат «руски мальшык» красть немецкие сумки с картами и пистолеты, — очень плохие люди. Они сами боятся это делать и посылают «бедны мальшык» на смерть. Но Саньке ничего не будет. Накажут только того, кто его подучил. Немцам, которые били его там, под окнами в картошке, тоже здорово влетит, потому что «некарашо обидит бедны мальшык».
— Ты будеш гаварит, затшем брал пистоль?
Санька молча кивнул головой.
— Затшем?
— Воробьев стрелять, — признался Санька.
— А сумку?
— Так. Хотел в нее что-нибудь класть. Она красивая.
Нет, офицер ничем не сможет «помогайт», если Санька будет таким упрямым. Его будут бить, его могут расстрелять. Они хотят наказать только тех нехороших людей, которые учат красть. Красть некрасиво и стыдно.
— Воробьев стрелять, — стоит на своем Санька.
Сильный удар по лицу свалил его на пол. В глазах замелькали синие, розовые, желтые огоньки, поплыли, закружились потолок, лампа и офицер вместе со столом.
— Воробьев? — спрашивает немец.
— Воробьев, — хнычет Санька.
Его бил верзила-солдат, бил тяжелыми волосатыми кулаками, бил ремнем, пинал сапогами. Потом, когда Санька потерял сознание, его облили из ведра водой. Мокрого, окровавленного, подняли под мышки и снова посадили на скамью перед столом.
Санька боялся крови. Он не мог видеть, как хлопцы бьют камнями лягушек, он убегал куда глаза глядят, когда отец колол свинью. А тут почему-то равнодушно посмотрел на свои красные пальцы и опустил голову. По лбу бежала тонкая струйка крови, залила глаза. Санька протер их рукавом и глянул на офицера, как сквозь цветное стекло. Офицер розовый, солдат розовый, лампа над головой розовая.
Он, кажется, оглох.
В голове звенят какие-то колокола. Словно бы где-то за стеной кричит офицер. Что он кричит — не слыхать, но известно и так. Он хочет знать, зачем Санька взял пистолет.
— Воробьев стрелять.
Его притащили в подвал едва живого, как и Лебеду, толкнули вниз по лестнице.
— Воробьев стрелять, — сказал Санька подхватившему его старику с бородой-лопатой и потерял сознание.
35. Я ВСТУПАЮ В МАРИНИНО