Мы вдвоем
Шрифт:
В освещенной полутьме они впервые пристальна взглянули друг другу, в глаза. Йонатан чувствовали что все развивается слишком быстро для него — сход на глубину, ему же нужно, чтобы врата между ними открывались постепенно, Он стал нервно отряхивать свои сандалии «Крокс», хотя ничего в них ему не мешало, затем сказал Алисе, показывая на фонарь: «Смотри, какая упрямая моль, как она бьется о горящую лампочку, каждый раз с все большим энтузиазмом».
— Иногда и мы, люди, так же, — рассмеялась Алиса.
Йонатану нравилась бушующая в ней энергия, но немного пугала открытость ее натуры, да и серьги в ушах настораживали — разве его мать или сестра бренчали серьгами, к тому же такими вызывающе яркими? Однако это, как и резкий аромат ее духов, не отвращало Йонатана — его, скорее, манили ее непохожесть и очарование, выражавшиеся в каждом ее взгляде, широкой улыбке, заливистом смехе и даже зеленых босоножках — знала ли хоть одна женщина в Беэроте, что одежду можно покупать у дизайнеров?
— Расскажи немного о своей семье, — попросила Алиса. — Я знаю только, что вас было четверо, а теперь — трое, — добавила она нежным голосом, не оставляя ему выбора. И он, словно продираясь сквозь толщу тьмы, принялся рассказывать ей, в том числе и о Мике.
Он начал с пятидесятилетия брата матери, Ашера Ривлина, которое отмечали в Хар-Ционе — этот праздник стал значимым событием для всей их семьи. После этого в истории семьи появилась граница, разделившая жизнь на «до праздника» и «после праздника». Дядя Ашер Ривлин был специалистом с мировым именем по оценке каббалистических рукописей, особенно итальянских семнадцатого века. Именно он установил, что рукопись, много лет пролежавшая у иерусалимского коллекционера Шимона Зейбалда, — это молитвенник на осенние праздники с каббалистическими замечаниями Рамхаля[66], когда тот еще был молодым двадцатитрехлетним кантором в синагоге Падуи. Об этом Йонатан рассказывал Алисе с сияющими глазами.
— Дядя Ашер неплохо на этом зарабатывает, — объяснил Йонатан. — Получает два процента с каждой продажи. Понимаешь, — тут он состроил мину знатока, — продажа такой рукописи может принести сотни тысяч долларов. Но в свободное от работы время он еще исполняет все обязанности главы рода Ривлиных, а это немалая нагрузка — надо помогать детям перед их совершеннолетием составлять ветвистое генеалогическое древо, а по праздникам водить родственников из Нью-Йорка на Масличную гору в поисках своих корней.
День рождения Ашера Ривлина отмечался торжественно и пышно. Йонатан учился тогда в восьмом классе, Мика — в шестом, Ноа только что вышла замуж за своего Амнона. Ни один человек, имеющий отношение к фамилии Ривлин, не мог пропустить это мероприятие. В честь дяди Ашера на стене было торжественно вывешено семейное древо, начертанное на настоящем пергаменте, и рав Лидер, который был раввином Эммануэля со времени его учебы в ешиве и через него познакомился с семейством Ривлиных, взошел на небольшую сцену, чтобы поздравить виновника торжества, павлином расхаживавшего по маленькому, переполненному гостями залу.
Когда рав Лидер закончил свою речь, Мика вдруг без приглашения взобрался на сцену. В руке он держал сложенный лист бумаги, который тотчас раскрыл и затараторил в микрофон, сверкая глазами и держась за молнию своей черной курточки, то расстегивая, то застегивая ее. Понять его было трудно, слова были бессвязны. Посреди речи Мика начал произносить странные слова, которые Йонатан сейчас постыдился повторять перед Алисой. Она выдохнула, будто выпустив воздух из мяча, и спросила с мольбой и деликатностью в голосе, словно ей нужно было составить подробный отчет об этом событии:
— Что он сказал?
— Талдычил — я король Мика Первый, — сконфуженно ответил Йонатан, — король Мика Первый.
Отец тогда не мог пошевелиться. Лишь спустя несколько секунд, в течение которых Анат испепеляла его взглядами, он наконец подошел к Мике и позвал: «Пойдем, пойдем со мной». Но мальчик с очевидным раздражением, прижав губы к микрофону, ответил: «Дай мне договорить, папа, дай договорить, выкажи мне уважение, какое ты сам, без конца занятый своим достоинством, требуешь выказывать тебе. Прошу тебя, дай мне договорить!» — крикнул он так, что колонки мерзко запищали, и Йонатану показалось, что даже они не в силах выдержать звук голоса Мики.
С того самого момента всё в семье Лехави обратилось в стыд, позор, в постепенное осознание того, что ничто уже не будет как прежде. Друзья в Беэроте хотели обсудить с ними произошедшее — все, конечно, слышали, но опасались, да и не знали, что все это значит, что теперь с Микой, как помочь. Некоторые сочувствовали, как в любой трудной ситуации — приносили пирог или суп к субботе, и Мика открывал им дверь, здоровался и спрашивал, по какому это поводу, а они терялись, бормотали «просто так, мы вас любим» и старались поскорее уйти.
«Почему, за что нам это? — спросил однажды ночью Эммануэль Анат, и она поняла, что он готов расплакаться. — Что, мало мне было ливанской войны, нужно еще что-то потяжелее?» Анат отозвалась: «Эммануэль, что мы понимаем об этом нашем мире? Главное, чтобы Йонатан и Идо не пострадали, чтобы им попалась девушка, которая не побоится такого пятна. Сам понимаешь, проблемный ребенок привлекательности семье не добавляет».
Начались походы по врачам, множество проверок, лекарства, пропуски занятий в ешиве. Мика противился приему лекарств, которые могут сопровождать его всю жизнь и всегда имеют побочный эффект, и нет, он не сумасшедший, всего лишь переживает трудный период, вот и все. Семья Лехави раскололась на четыре части: Мику, который просил не приставать к нему, мол, если вокруг него будет покой, все образуется; Анат, которая требовала обратиться к психиатрам; Эммануэля, который молчал и все больше погружался в себя; и Ноа, которая настаивала на альтернативном подходе, говоря, что у Мики тяжелый период, который пройдет, что это просто крик, который Мика должен выкричать, чтобы раскрыть в себе подаренную Всевышним силу.
Если вначале Анат думала, что тяжесть случившегося с Микой сблизит ее и Эммануэля, объединит их, вынужденных теперь совместно нести этот нелегкий груз, то вскоре она поняла, что Эммануэль, возможно, не самый подходящий партнер для бега с препятствиями. Осознание, что ситуация вышла из-под® контроля, что кто-то другой управляет его судьбой, совершенно сломило Эммануэля, подтолкнуло окончательно уйти в себя и уничтожило всякое желание соприкасаться с происходящим вовне. Рав Гохлер пытался помочь, заходил к ним порой, подбадривая говорил, что этот опыт только показывает, сколько в них сокрыто сил, добавлял: не просто так именно вам он достался, это доказывает ваши заслуги, ведь написано в Псалмах, что Господь испытывает праведного[67]. Быть может, именно тогда, с неуклюжими попытками рава Гохлера их утешить, с его ненужными разговорами и появилась первая трещина между ним и Эммануэлем.