Мы все обожаем мсье Вольтера
Шрифт:
Камиль де Сериз пожал плечами, но тут в разговор вмешалась маркиза де Граммон.
— Он прав, мсье аббат, скромность — кратчайший путь к полному забвению. Кто замечает скромных?
Сен-Северен усмехнулся.
— Скромность равно нужна и жабе, и павлину, мадам, ибо извиняет посредственность и увеличивает достоинство. Если вы жаба — сидите скромно в углу, услышите о себе: «да жаба, конечно, но ведь ничего из себя и не корчит…» Если влезете на стол и громко заквакаете, скажут: «Бог мой, эта жаба ещё и голос подаёт!» Если же вы павлин, — тоже не высовывайтесь. Станьте скромно в уголке. Уверяю, маркиза, вас заметят. Ещё и возвеличат. Скажут: «Вы только посмотрите, каков красавец, а до чего прост, скромен…»
Все неожиданно для аббата рассмеялись. Старая графиня насмешливо бросила:
— Какая ж это скромность, Сансеверино, если она бросается в глаза и так украшает? Она вам слишком к лицу… — Аббат смутился, а мадам Анриетта продолжила, — скромность в свете — это великое искусство не создавать себе завистников, но у вас не получается, Джоэлино. Не то, чтобы я корила вас скромностью, просто, если ты красив, как павлиний хвост, чего же тут скромничать-то? О, вы к тому же стыдливы… Воля ваша, это говорит об уме, ибо дураки не бывают застенчивы, но смирение красавцев, поверьте, искусительно, ведь невольно хочется спросить, как вам не стыдно… так красиво краснеть?
Аббат закусил губу и умолк, поняв, что сказанное не только смутило его, но и возмутило Камиля де Сериза. Однако, тот промолчал. Тут, на счастье аббата, громко залаял Монамур, то ли заметив на ковре мышь, то ли просто утомившись сидением в лукошке, шалун выскочил из корзинки, девицы бросились ловить его, и неприятный отцу Жоэлю разговор прекратился.
По водворении в гостиной должного порядка, а шаловливого Монамура — на колени старой графини, большинство гостей увлеклось обсуждением придворных сплетен. Но не все. Барон де Шомон маленькими золотыми ножницами аккуратно вырезал из пергамента, купленного на улочке Сен-Дени, изобиловавшей лавками и магазинами, изящные фигурки. Аврора де Шерубен неосторожно поинтересовалась: «Это Персей и Андромеда?» Брибри обжег её пренебрежительным взглядом и заметил, что она плохо знает мифологию. Это Кастор и Полукс. На самом деле вырезанное из пергамента чудовище о четырех ногах, руках и двух головах издали напоминало паука.
В углу гостиной тихий разговор вели Габриэль де Конти и Ремигий де Шатегонтье. Аббат вяло прислушался. Его светлость тихо проговорил, что в состав указанного снадобья, он читал об этом у Парацельса, следует добавлять чёрный перец и натуральный пчелиный мёд. Сам он опробовал методу. Помогает. Реми, всё ещё раздраженный, заявил, что подагра неизлечима в принципе, и лучшим лекарством явится могила. Герцог мягко заметил, что весьма высоко ценит медицинские познания своего собеседника и ничуть не сомневается в его богатом опыте, но всё же смиренно полагает, что подобным радикальным средством пользоваться пока рано, и вернулся к вопросу о припарках.
Ремигий приторно улыбнулся его светлости.
— Боли, подобные вашим, дорогой Габриэль, могут быть следствием постельного переутомления, или подхваченной заразы, вроде чахотки, сифилиса или сепсиса, либо повреждения суставов, либо, — он почти облизнулся, — это необратимые возрастные изменения. Они могут быть также связаны с такими заболеваниями, как волчанка или чешуйчатый лишай.
— Все это ужасно, — не унывал герцог, — но что делать-то, Реми?
— Исключить из рациона алкоголь, мясо и мясные бульоны, жрите, ваша светлость, яйца и фрукты.
Реми рассчитано ударил старого гурмана в самое больное место и въявь наслаждался выражением лица его светлости.
— Боже мой, да вы с ума сошли, Реми, дорогуша! Не ем я ваши яйца!
Ремигий посмотрел на его светлость, как на идиота, тихо заверив его, что свои он ему и не предлагал. Ещё чего! Речь идет о куриных яйцах, ну, перепелиных, в крайнем случае. Не хочет — пусть ест яблоки. Это было жестокое оскорбление утончённого бонвивана и отъявленного чревоугодника, но Реми бесился и был только рад посадить толстого жуира на рацион святого Антония. Он снисходительно добавил, что боли в спине пройдут и от особого поста, состоящего из ломтика чёрного хлеба и пинты настоя из чабреца, кои надлежит употреблять на завтрак, обед и ужин… в течение сорока дней. — Глаза Ремигия зловредно и торжествующе просияли мутным зеленовато-каштановым блеском.
— Нет, но как же так жить-то? — герцог растерянно развёл руками, оторопело глядя на свои толстые пальцы, — без мяса? Без коньяка? Не понимаю… Вы вот сами, я слышал, не злоупотребляете спиртным…
— Не злоупотребляю, — согласился Ремигий, — но это я зря. Рабле говорил, что старых пьяниц встречаешь чаще, чем старых врачей. Но вам пить, ваша светлость, не советую.
Аббат с удивлением отметил, что мсье виконт, хоть и откровенно издевается над герцогом, тем не менее, советы даёт правильные, кои, последуй им его сиятельство, принесли бы облегчение, что свидетельствовало о немалых познаниях его милости в медицине. Отец Жоэль не знал, кто удостоил мсье де Шатегонтье диплома доктора медицины, но он его заслуживал. Между тем Реми откровенно потешался над обозлённым герцогом, дополнительно советуя толстяку для укрепления здоровья проводить несколько часов в турнирном зале, совершенствуя свое фехтовальное мастерство, полностью покончить со всеми постельными излишествами и спать не менее одиннадцати часов в сутки… и желательно на сосновых досках, покрытых простынёй. Ну, в крайнем случае, на рогожке…
Герцог, однако, вновь продемонстрировал удивительное смирение и необычайную скромность, о коих до этого спорили в обществе. Он кротко, понизив голос, осведомился, что посоветует ему уважаемый доктор касательно иного, весьма волнующего его предмета? Аббат понял, что речь идет о женщинах. Понял это и Ремигий.
— А что, ваша светлость и в этом имеет затруднения? — по лицу Реми было заметно, что если он и преисполнен сочувствия к больному, то ни за что этого не покажет. Он лучился ядовитой насмешкой.
Герцог горестно вздохнул и тихо пробормотал:
— Может быть, это не бессилие, но непостоянство, изменчивость. Капризы плоти….
Доктор медицины не разделял его мнение.
— Да-да… симптомы известны. «…Бессилием внезапным утомленный, на берегу желанья он поблёк, как увядает в засуху цветок, с согнутым стеблем, с головой склонённой…» — издевательски процитировал де Шатегонтье Вольтера.
— Уповаю, что это следствие переутомления и подагры… — робко высказался толстяк-герцог.
— Не надейтесь, — утешил его Реми, — подобные вещи в ваши годы неизлечимы. Но, по счастью, «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…» — философично продолжил де Шатегонтье.
Герцог с надеждой посмотрел на медика.
— Какие-нибудь чудодейственные снадобья, афродизиаки? — взволновано прошептал он, — Реми, за ценой я, ты знаешь, не постою…
Ремигий расхохотался.
— Я имел в виду, дорогой мой Габриэль, что для тех, кто, подобно вам, должен поставить крест на постельных забавах и будуарных радостях, остаётся немало интересного… Можно собирать старинные книги, редкие гравюры или венецианские статуи, писать книги, как Вольтер, или, наконец, путешествовать. Почему бы вам не посетить, скажем, Сицилию? Или Египет? Там рай для подагриков.