Мы живые
Шрифт:
— Детка, куда ж ты уезжаешь?
— Продайте мне одну трубочку, дядя Василий.
— Конечно, если тебе нужно — возьми просто так.
— Ни в коем случае. Я все равно собиралась где-нибудь купить сахарину, — солгала Кира. — Или я не подхожу вам в покупатели? Это может принести вам удачу.
— Хорошо, детка.
— Я возьму вот эту — с большими кристалликами. Вот деньги. Сказав это, она опустила ему в руку монету и бросила себе в карман сахариновый тюбик.
— Прощайте, дядя Василий.
— До свидания, Кира.
Она пошла прочь, не оглядываясь,
XVII
Колеса поезда содрогнулись, затем, уныло щелкнув, замерли и тут же громыхнули снова. Вскоре стук колес напоминал размеренное тиканье часов, отсчитывающих секунды, минуты, километры.
Кира Аргунова сидела на деревянной скамье у окна. Обеими руками, широко растопырив пальцы, она придерживала стоящий у нее на коленях чемодан. Она сидела, откинув голову на спинку скамейки, чувствуя механическую дрожь поезда каждой клеткой своего тела. Веки ее налились свинцом, но глаз она не закрывала; взгляд ее был устремлен в окно. Несколько часов Кира просидела не шелохнувшись. Она уже не чувствовала своих онемевших от неподвижности мышц.
За окном проплывала бесконечная полоса белого снега, изредка прерывающаяся контурами телеграфных столбов; если бы не грохот колес, то можно было подумать, что поезд стоит, а за окном прокручивается кинопленка с неизменным серо-белым пейзажем. Время от времени на фон белоснежной пустыни выпрыгивала яркая, обрамленная серым размытым ореолом черная проплешина.
Она вспомнила, что последний раз ела очень давно, но сколько часов или дней прошло с тех пор, она с уверенностью не могла определить; забыв про чувство голода, но смутно осознавая необходимость в питании, она все-таки отломила ломоть от черствой буханки, которую купила на вокзале, и принялась монотонно жевать.
Каждый раз, когда поезд останавливался на какой-нибудь станции, вокруг нее начинали суетиться пробирающиеся к выходу люди, которые через некоторое время возвращались, держа в руках кипящие чайники. Один раз ей всунули в руку кружку, и Кира глотала ее содержимое, обжигая губы о жестяные края.
Телеграфные провода состязались в скорости с поездом; их черные нити встречались и снова расходились, набирая с каждым разом все большую и большую скорость, превосходящую ту, с которой мчался содрогавшийся состав.
Днем бледная полоска прозрачного серого неба парила над тяжелой заснеженной землей. Ночью же мрачное небо давило на голубоватую ленту снега, лежащую под темной бездной.
Кира спала, положив руки на чемодан и опустив на них голову. Кусочком шнурка она привязала ручку чемодана к своему запястью. Вокруг по вагону то и дело раздавались жалостные стоны о пропаже багажа. Все ее сонное сознание было сосредоточено на драгоценном грузе. И каждый раз, когда
Она ни о чем не думала. Пустота и спокойствие охватывали все ее тело, являвшее собой воплощение воли, которая, подобно напряженной стреле, была направлена в одну цель: во что бы то ни стало пересечь границу. Сейчас для Киры единственным живым существом был ее чемодан. Стук ее сердца сливался со стуком колес.
Однажды Кира поймала неясным взглядом сидевшую напротив нее женщину, прижимающую холодную белую грудь к устам младенца. Еще жили люди, еще существовала жизнь. Кира не была мертва. Она просто ждала своего рождения.
С наступлением темноты Кира часами сидела, уставившись в окно. Она не видела ничего, кроме тусклого отражения отблеска свечи, лавок, дрожащих дощатых стен и тени своей взъерошенной головы. Мир по ту сторону окна отсутствовал. Только где-то далеко за колеей неслась вереница высвечиваемых на земле желтых квадратиков окон, сопровождаемая снежным вихрем. Изредка темноту пронзал исходящий из-под небесного купола яркий свет, который неожиданно возрождал к жизни бесконечную синюю пустоту за окном. Вспышка — и все исчезало во мгле, на оконном стекле оставались дощатые стены, свечи и взъерошенная голова.
На некоторых станциях Кира выходила, стояла у окошек касс на продуваемых ветром платформах, ожидала следующего, грохочущего в сумерках поезда, который, появляясь, извергал фейерверк красных искр из трубы черного паровоза.
Затем снова стук колес, новые станции, кассы, другие поезда. Проходили день за днем, ночь за ночью, но Кира этого не замечала. Аюди в форменных фуражках, проверяющие билеты, не могли знать, что эта девушка в старом пальто с потрепанным меховым воротником направляется к границе Латвии.
Последняя станция, на которой она уже не покупала билета, была темной маленькой платформой из гнилых деревянных досок, это была последняя станция перед пограничным городком.
Становилось темно. Коричневая колея в снегу уходила вдаль и сливалась там в красное пятно. Несколько сонных бойцов на платформе не обратили на нее никакого внимания. Большая плетеная корзинка с грохотом рухнула на землю, когда здоровые ручищи выкинули ее из багажного вагона. У двери вокзала кто-то громко просил кипятку. В окнах вагонов мерцали огоньки.
Она пошла прочь по машинной колее, сжимая свой чемодан.
Она шла, и ее черная худенькая фигура слегка клонилась назад. Она была одна в огромном поле, которое казалось ржавым в отблеске заходящего солнца.
Было уже темно, когда она увидела дома деревни и желтые пятна свечей в низеньких окнах этих домов. Она постучала в какую-то дверь. Дверь открыл мужчина; его волосы и борода были каким-то светлым кустистым клубком, из которого на нее с любопытством смотрели два глаза. Она сунула ему в руку купюру и попыталась объяснить ему все быстрым приглушенным шепотом. Ей не нужно было объяснять слишком долго. Те, кто был в доме, все знали и все понимали.