Мятежники
Шрифт:
7
Даже смерть любимой старшей сестры Лизы в 1814-м году не исторгла у него слез. Он был потрясен – но спокоен внешне. Он мог утешать других, но сам слез не проливал – не плакалось как-то.
Сергей чувствовал неловкость своего бесчувствия, пытался искупить его хлопотами и разговорами – его сочли за человека сострадательного и доброго. Хотя на самом деле он просто был смущен своим безразличием.
Состояние Матвея волновало его гораздо больше, чем смерть Лизы.
Лиза ушла вслед за маменькой, так и должно было быть. Она была ее любимая дочь, помощница и подруга – они и не выглядели
Но Матвей убивался так, что Сергей всерьез опасался за его рассудок. Известие о смерти сестры пришло в тот момент, когда победители Наполеона вернулись в Москву: возможно, переход от торжества к похоронам был слишком быстрым. Сергей не отходил от брата, да и остальные братья и сестры жались к нему – он был самым спокойным из всех, он не плакал, заботился о тех, кто рядом, делал то, что положено делать…
Через три дня после похорон он пел в гостях у графа Т****.
Матвей отказался ему аккомпанировать, стоял в дальнем углу залы, отвернувшись к окну. Сергей пел что-то любимое, Лизино и Матвея – и увлекся всерьез: забыл о том, что его слушают, забыл об умершей сестре, о Матвее, матери, войне, о своем тесном мундире и помнил только о звуках, нотах, дыхании, музыке.
Спел прекрасно, зала разразилась аплодисментами. Сергей перевел дыхание, оглядел публику и обмер – Матвея не было! Он спел еще романс – Матвей не вернулся.
«Братец-с наняли извозчика и изволили уехать-с», – сказал ему швейцар.
Сергей торопил сонного кучера, потом махнул рукой, попросил у графа верховую лошадь и пулей понесся по темной, холмистой и ухабистой Москве. Чудом не угодил в канаву, ударился головой о ветку вяза – содрал кожу на лбу и потерял фуражку.
Бросил лошадь у крыльца, взлетел по лестнице.
– Матюша! Открой, это я!
– Сейчас, – недовольно и торопливо отозвался Матвей, – подожди! Не входи, я занят!
– Матюша, открой, прошу!
Молчание.
Сергей не стал ждать: ударил плечом в резную филенку – дверь распахнулась.
На столе лежало несколько запечатанных писем. Матвей стоял около дивана. Пистолет был прижат дулом к груди, палец уже лег на спусковой крючок.
Сергей одним прыжком оказался возле Матвея, вырвал оружие из холодных и влажных пальцев. Толкнул брата на диван. Тот сел, уныло и покорно, сложил руки на коленях.
– Зачем ты, Матюша? Зачем?
– Мне так больно, Сережа. Мне так больно и скучно, – тоскливо произнес Матвей, – не говори ничего, сам знаю, что глупости… Только не говори ничего… Лучше спой. Только не то, что пел у графа… То не пой при мне более, никогда. Ни-ког-да…
Матвей зевнул.
– Зря ты мне помешал. Мне бы уже было хорошо… С ними… Там…
Сергей торопливо разряжал пистолет.
– А нам, здесь, без тебя – как жить? Матюша, опомнись…
– Не хочу, – тоскливо произнес Матвей, лег на диван, отвернулся к стене, – зря ты мне помешал…
У него и раньше случались приступы хандры, но так плохо, как сейчас не было еще никогда. Он ругал себя за непредусмотрительность: мог бы и на ключ запереться, не успел, всего мгновения не хватило. Можно было еще успеть выстрелить, когда Сережа вломился в комнату, но при виде его у Матвея руки отказали, слабость подкатила к горлу – стреляться на глазах брата было немыслимым делом.
Сергей опустился рядом с братом на диван, попытался обнять – Матвей сердито дернул плечом:
– Оставь меня.
Сергей опустился на колени возле дивана, закрыл лицо руками. И заговорил – тихо и ровно.
– Мне тоже, Матюша, мне тоже ничего не хочется. Сам не знаю, зачем живу, если не ради всех вас. Иногда очень хочется… вот также, как тебе… только не от страха или боли, а из безразличия какого-то… бесчувствия…словно на плечах – груз невыносимый… За три года – столько потерь, столько любимых умерло… Москва сгорела… война эта немыслимая… Я только музыкой и утешаюсь, а то совсем бы худо было… А самое главное – что нас героями считают! Героями! Смешно даже: что они понимают? Если бы им, то что нам выпало – может быть и поняли, да только где им… Папенька все понимает, но молчит. Знаешь, Матюша, я ведь смерти совсем не боюсь: так что если хочешь, то сперва меня убей: я все равно это сделаю, если ты раньше меня уйдешь: я так давно решил.
– Ты же говорил, что самоубийство – грех?
– Бог простит. Без тебя мне жизнь – ноша невыносимая. Ты ведь старший…
Матвей глубоко и прерывисто вздохнул.
– Надо жить, Матюша, – тихо произнес Сергей, – или меня убей – или живи.
– Хорош выбор.
– Хорош, не хорош, а иного нет…
Матвей повернулся к брату.
– Думаешь – у меня духу не хватит?
Сергей пожал плечами.
– Не знаю, Матюша. Только я тебя одного туда не отпущу, так и знай!
Внизу хлопнула дверь, раздались голоса: приехали сестры и Ипполит. Сергей вскочил, торопливо спрятал пистолет, бросил в огонь прощальные письма. Отошел к окну, поправил занавеску.
– Спой, Сережа, – тихо попросил Матвей.
– Рад бы, да не могу. Извини.
– Почему?
– Как увидел тебя… с пистолетом… горло перехватило. Уже с полчаса не отпускает…
– Это ничего: пройдет. Спой – и пройдет.
– Не могу! Не прости, брат, не могу. Боюсь совсем голос сорву, если сейчас петь… Говорю-то с трудом, сам что ли не слышишь… Как я так забыться мог, что ту самую арию при тебе петь стал? Ведь знал, знал…Все забыл, эгоист ничтожный! Прости!
– И ты меня прости… Спой.
Сергей опустил голову.
– И мог бы – не стал, – тихо с отчаянием произнес он, – в ушах, в сердце – везде! Та ария… Чтобы не начал – на нее собьюсь…
После возвращения в Россию, Сергей подал рапорт с просьбой о переводе в Семеновский полк. При переходе в гвардию он стал из капитанов – поручиком. Правда, гвардии поручиком, да еще Семеновского полка…
Полк сей был весьма необычен не только для армии, но и для гвардии. В нем не били солдат. Офицеры часто предпочитали чтение книг и разговоры о философии и политике, балам, обедам и театру. В полку не было принято куролесить и открыто развратничать, как это делали кавалергарды. Службу семеновцы несли исправно, но в свободное от разводов, парадов и караулов время позволяли себя всякие вольности – как по форме, так и в мыслях. Разговоры же у них были такие же, как и мысли, потому что тон в полку задавали те, кто прошел последнюю военную компанию – и особенно Бородинское дело. У тех, кто провел день под огнем артиллерии, не было секретов друг от друга.