Мятежники
Шрифт:
– Апостол в рай поведет? – удивленно переспросил Сергей, – так и сказал?
– Именно так: я преотлично помню, да и нянька мне потом эту историю много раз припоминала: особенно когда я шалил и не слушался, – Мишель вздохнул, – вот такая история… В отрочестве я думал, что стану не менее, чем фельдмаршалом, коли мне после смерти моей будет такая честь на небесах оказана. Ныне же думаю, что прежде надо свободным человеком сделаться. А без того – какой может быть рай?
– Мне в Париже гадалка мадам Ленорман предсказала, что меня повесят. Впрочем, она сие не только мне предрекала… Возможно, для того, чтобы нам, победителям, неприятность сделать, – задумчиво произнес Сергей, – глупости это все, Мишель. Хочешь, спою тебе?
С момента приезда своего Сергей собирался петь впервые: офицеры, сослуживцы его, предпочитали музыке карты и водку, а их жены – наливку и сплетни. Но в тот вечер, когда лето встречалось с осенью, а лучи заходящего солнца освещали облака пыли над дорогой – просто невозможно было не петь. «Впрочем, – подумал Сергей, – сегодня Ржищев и без музыки неплох». У него было превосходное настроение.
– Ну, что тебе спеть?
Мишель порылся в нотах, разбросанных на верхней крышке фортепьяно.
– Вот это.
– Неужто выучил?
– Назубок знаю, могу и без нот сыграть, – Сергей протянул руку, хотел отнять листы. – Нет, нет, отдай – воскликнул Мишель, – вдруг собьюсь, тебе каватину испорчу – сам ее хочу услышать страстно.
Мишель, подглядывая одним глазом в ноты, начал фортепьянную партию – несколько серьезных, почти грозных аккордов в нижнем регистре – и легкий, смешной, веселый ответ – в верхнем. Его пальцы летали над клавишами.
Сергей любил каватину Фигаро, сочинение Россини – вещь новую, не совсем привычную: веселую, с внезапной нежной вкрадчивостью в середине и пафосом ближе к финалу… Сергей вдруг испугался, что Мишель собьется… и чуть было не ошибся сам, вступил на пол-такта позже…
Знакомый до последней черточки пейзаж за окном вдруг ожил: облако пыли, доселе висящее неподвижно над дорогой, двинулось, закрутилось, вытянулось, развеялось, превратилось в бричку, стремительно влетавшую в Ржищев. Мишель, не замечая ничего, врастал пальцами в клавиши, вырывал из них необходимые ему – и Сергею звуки.
Бричка замедлила ход, свернула на проулок, ведущий к дому.
Сергей закончил кавантину. Мишель ответил ему несколькими аккордами, но что там было от Россини, а что – от самого аккомпаниатора, Сергей не заметил.
Экипаж остановился у крыльца, кучер спрыгнул с подножки, помог выйти седоку – сгорбленному, уставшему от долгой дороги и нескончаемой боли.
– Матюша! – вскрикнул Сергей и, забыв о Мишеле, бросился на крыльцо, подхватил брата, стиснул в объятиях. Матвей словно бы ждал этого. Схватил Сергея за плечи, отстранил от себя, потом вновь обнял крепко.
– Жара страшная. Умаялся с дороги. Вели баню затопить – я весь в пыли…
Уверенно, по-хозяйски вошел в комнату, на ходу расстегивая гвардейский сюртук со штаб-офицерскими эполетами и адъютантским аксельбантом – и замер, увидев Мишеля.
– Вы, верно, знакомы? – начал Сергей, – разреши тебе представить, брат, – прапорщик Михайла Бестужев, он Прасковье Васильевне племянник…
– Здравствуйте, прапорщик. Я вас помню, – голос Матвея стал тусклым.
Мишель встал, сложил ноты, закрыл крышку фортепьяно.
– Благодарю вас, Сергей Иванович, я, пожалуй, пойду, пора… Уже поздно… Разрешите откланяться.
Мишель взял со стула фуражку, отвесил подчеркнуто вежливый поклон Матвею, вышел на крыльцо.
– Мишель! Подожди! – Сергей нагнал его уже у калитки, – я хотел только сказать тебе…
– Слушаю, господин подполковник… – Мишель в упор посмотрел на Сергея, тот вдруг смешался, опустил глаза.
– Ты прекрасно сегодня играл. Приходи к нам завтра, обязательно, не стесняйся. Брат с дороги устал, он…
– Я все понимаю. Я приду. До свиданья! – Мишель протянул Сергею руку.
Баня стояла в саду, рядом с домом. Печь была слажена на совесть – пар от нее валил густой, пахучий, успокаивающий нервы, расслабляющий… И, хотя Сергей бани не любил, предпочитая менее варварские способы омовения тела, он понял, что именно она сейчас необходима Матвею – тот весь был как натянутая струна – того и гляди лопнет со звоном.
Отсидев четверть часа в парной, Матвей вышел, молча окатился холодной водой из шайки, вздохнул с видимым облегчением и не сел – упал на растрескавшуюся от банной сырости лавку, вытирая лицо льняным полотенцем:
– Все, Сережа! Дело наше, слава Богу, закончено: Хомутец наш!
Матвей отбросил мокрое полотенце, завернулся в простыню. Никита принес самовар.
– Все бумаги честь по чести выправил. Сколько ассигнаций всякой чиновной мелочи роздал, сколько потных ладоней пожал – до сих пор кажется, что руки сальной свечкой и суточными щами пахнут! – Матвей поднес ладони к носу, брезгливо сморщился, подмигнул брату. – Зато папенька теперь доволен будет – может свободно пировать в родовом замке в приятном окружении!
– Теперь тебе, поди, скучно будет… без тяжбы? – насмешливо спросил Сергей.
– Скучно? Нет, брат… Теперь буду в отставку просится – имение заботы требует, а из папеньки, сам знаешь, хозяин дурной… Начнет пиры да балы закатывать – разорится. Противница наша, госпожа Синельникова напоследок дом спалила. Теперь папенька новый собирается строить. Прожекты составляет на бумаге, но сие пока не опасно – мечты одни, дела, слава Богу, никакого. Что-то вроде нашего тайного общества. Да, кстати, знаешь, мне слышал я, что Пестель… все продолжает в разбойников играть. Впрочем, меня сие не удивляет – у него голова не в порядке, еще с 12-го года.
– Зачем ты так, Матюша? Пестель очень умен, – Сергей налил брату чаю, придвинул к нему стакан.
– Ум и разум, Сережа, разные вещи. Ума ему не занимать, а вот разум – болен неизлечимо.
Чай оказался слишком горячим, обжегши губы и горло, Матвей закашлялся:
– Мне его жаль: карьеру он мог бы сделать такую, что любой позавидовал – да не судьба. С его раной больших чинов не выслужишь. Кутузов, хоть и был одноглазым, а все-таки не хромал, да еще так безобразно…
– Да, ты прав. Мне на него всегда смотреть было больно…