Мышата
Шрифт:
В один из декабрьских вечеров загорелся соседний дом. Пламя рвалось к небу, лавиной рушились кирпичи, искры летели на крышу, под которой жил наш маленький мышонок.
Я постучал в его дверь.
– Пожар! – закричал я. – Пожар!
Они неподвижно сидели под своей синей лампой.
Я забарабанил сильнее.
– Вы слышитесь Пожар!
Приехали
– Впустите меня! – крикнул я. – У вас в крыше дыра, к вам в спальню могут залететь искры.
И ринулся в дверь, оттолкнув их обоих.
– Нет! – буркнул маленький человек.
– Ах!.. – и маленькая женщина заметалась кругами, будто сломанная игрушка.
Я уже был внутри с карманным фонариком в руке. Человек вцепился в мой рукав. Я ощутил его дыхание.
Луч моего фонарика метнулся в комнаты, высветив сотню винных бутылок в холле, еще две сотни – на полках в кухне, еще шесть дюжин – по периметру гостиной, еще больше – на тумбочках в спальне и в туалете. Не знаю, что поразило меня больше – дыра в потолке спальни или бесконечные блики на великом множестве бутылок. Им не было счета. Казалось, здесь побывала гигантская камнедробилка, все разбила, раскидала, ввергла в первозданный хаос, да так и оставила.
Метнувшись в спальню, я почувствовал, что мексиканцы стоят в дверях позади меня. Я слышал их шумное дыхание, почти ощущал их взгляды. Я отвел луч фонарика от сверкающих бутылок и напоследок тщательно обследовал дыру в потолке.
Маленькая женщина тихо заплакала, но никто из них не шевельнулся.
На следующее утро они съехали.
Мы так и не узнали бы об этом, если бы не увидели в шесть утра, как они с легкими, почти пустыми чемоданчиками уходят по аллее, ведущей от нашего дома к улице. Я пытался их остановить. Уговаривал их. "Мы же старые знакомые", – говорил я. "Ничего не изменилось", – говорил я. "Вам не придется ничего делать, – говорил я, – не придется чинить крышу". "Вы здесь ни при чем, – настаивал я. – Я сам починю крышу, все останется по-прежнему, для вас ничего не изменится". Пока я говорил, они смотрели то на дом, то на дальний конец аллеи, только не на меня. Когда я умолк, они разом кивнули на выход из аллеи, словно говоря, что им пора, и пошли, а потом побежали прочь от меня, к улице, где перепутались грохочущие трассы трамваев, автобусов и автомобилей. Они бежали прямо, гордо подняв головы, и ни разу не обернулись.
Только случайно я снова увидел их. Рождественским вечером я заметил маленького человека – он тихо семенил вдоль по сумеречной улице впереди меня. Повинуясь какому-то капризу, я пошел за ним. Когда он оборачивался, я оборачивался тоже. Наконец, кварталов за пять от нашего, он тихо поскребся в дверь маленького белого домика. На улице совсем стемнело и, проходя мимо, я увидел, как их маленькая комната окуталась синим туманом. Мне даже показалось, конечно же, только показалось, что я различаю внутри два силуэта: он сидит в своем кресле на своем конце комнаты, она – на своем. Сидят, сидят в темноте, и у каждого рядом с креслом стоит початая бутылка, и нет ни звука, ни слова между ними. Только тишина.
Я не подошел к двери, не постучал, пошел себе дальше. Шел по улице и слушал попугаев за витринами кафе. Купил газеты, журнал, альманах. А потом – пошел домой, туда, где зажжены все лампы, а на столе ждет горячий ужин.