Мысли из палаты №6
Шрифт:
– Батя, а когда ты одиннадцать фашистов уничтожил?
– Выдумки это, сынок. В танках, конечно, были танкисты, но кто их считал… Пока стрелял по танкам, бойцы забросали гранатами и расстреляли всю пехоту. Не сражение это было, сынок, а бойня. Некоторые даже проснуться не успели, а кто успел, укрыться не смог, не то что сопротивляться. Через минуту от того батальона в живых остались только тяжелораненые и с десяток сдавшихся в плен.
– Вы что, стреляли в спящих?! И вам их не жалко? – возмущенно спросил отца.
– Если бы они не спали, уничтожили бы нас всех до одного без всякой жалости. Их было намного больше, и все как один вооружены автоматами… И еще эти танки… Это война, сынок. Мы тогда хоть раненых не добили и тех, кто сдался, не шлепнули. В десанте мы пленных не брали. Там в живых не оставляли никого, – открыл мне жуткую правду войны отец.
– Что и пленных, и раненых убивали? – ужаснулся я.
– Всех. Такой был приказ, – хмуро ответил отец, вспоминая, очевидно то, что казалось нормой тогда, и что казалось диким, спустя пятнадцать лет по окончании той страшной войны.
– Но вы же коммунисты, батя! А так поступали только фашисты! Это же негуманно убивать сдавшегося или раненого солдата, – возмутился я вопиющей несправедливостью.
– Гуманно, когда враг на твоей земле мертв, – сказал мне тогда, как отрезал, отец и, нахмурившись, ушел курить, оставив наедине со своими мыслями.
Позже отец рассказывал об еще более удивительных вещах, которые казались мне просто невозможными. Оказывается, среди десантников были даже добровольцы расстреливать пленных. И никто не считал их выродками, потому что они не были маньяками-садистами, а просто таким жутким образом мстили врагу за боль, которая у каждого из них была своя.
Подобные рассказы, которые слышал не только от отца, но и от других фронтовиков, допрашиваемых с пристрастием, буквально перевернули мое мировоззрение. Годам к шестнадцати уже самостоятельно сделал вывод, что есть официальная правда, а есть реальность, которая может отличаться от нее радикальным образом.
Я постоянно допытывался у отца, как случилось, что он не получил тот орден вовремя. Ведь его карьера могла быть более успешной. Он отвечал, что был ранен, а потому ничего не знал о награде. Но я чувствовал, что отец что-то скрывает и ему неприятны эти воспоминания.
Однажды он все же «раскололся»… В тот день батя пришел с работы часа на два раньше. Хорошо, матери не было дома – от отца откровенно разило перегаром.
– Батя, ты что, выпил? – спросил его.
– Выпил, сынок, – не стал отпираться отец, – За спасение души убиенного раба божья, – выдал витиеватую фразу коммунист-атеист.
– Что случилось? – спросил, почувствовав необычное состояние отца.
– Уходить надо с этой работы, сынок, а куда, не знаю… Специальности нет никакой… До срочной работал в Рубежном на красильной фабрике. А с тех пор только война и война. На фронте ты хоть с врагом на равных – кто кого опередит. Да и с бандитами… А вот в тюрьме работать, не дай бог, – сказал он и замолчал.
– Уходи, раз не нравится, – бодро посоветовал ему.
– Не все так просто, сынок. Нравится, не нравится… Я же хоть и во внутренних войсках, но военнослужащий. Что прикажут, то и должен делать. Да и вас у меня на шее – с матерью аж четверо… Ладно, чего бы выпить, – засуетился он, собирая на стол.
Вскоре вкусно запахло, и отец пригласил меня к столу:
– Давай по рюмочке, сынок, – предложил он.
Я посмотрел на бутылку и рассмеялся. В прозрачной поллитровке колыхалась светло-голубая жидкость, а на этикетке красовался черный череп со скрещенными костями и крупными буквами написано: «Яд!»
– Немножко можно, – подбодрил отец, – Это так, запугивают. Хоть и денатурированный, а спирт. Мне его от ревматизма прописали. Так что если мать учует, скажу, растирался.
Он налил мне граммов тридцать, а себе полстакана.
– Не много, отец?
– В самый раз. Под мое пакостное настроение. Ладно, давай, не чокаясь.
Мы выпили. Отец налил себе еще полстакана:
– Знаешь, сынок, как перед атакой – можно выпить литр водки, и ни в одном глазу. А после атаки валишься, как подкошенный. Сутки можешь проспать.
Отец пил и пил, а я мучился в догадках, что же у него такого случилось на работе. Наконец он «созрел»:
– Расстреляли, сынок, сегодня зэка, которого я разрабатывал, – сообщил он свою «новость».
– За что?! – вздрогнул я, как от удара.
– За убийство, сынок.
– Ну, а ты здесь причем?
– Да не убивал он никого. А вот доказать ничего не смог – все улики против него. Всеми силами хотел ему помочь. Но, как всегда, команда сверху: следствие свернуть, все материалы в суд. А суд на основании улик приговорил его к высшей мере.
– Батя, а разве сейчас расстреливают? Говорят, приговоренных отправляют на урановые рудники. Они там сами от радиации умирают.
– Болтовня, сынок. Там техника какая. К ней разве преступника приставишь, да еще приговоренного… Расстреливают, сынок… Как в кино… Только по-настоящему… Стоит живой человек. Зачитали приговор. Залп, и труп вместо человека… Как же он на меня смотрел… Ни на кого не смотрел. Только на меня.
– А ты, с какой стати там был, батя? – ужаснулся я.
– Протокол оформлял, сынок. Положено так. Они думают, раз фронтовик, значит, к смерти привычный… Удивились, когда отказался. Это приказ, говорят. Или уходи из органов. Только вот куда, не сказали… Как же он на меня смотрел. Как на последнюю надежду.
– Да от тебя, батя, ничего не зависело. Не убивайся ты так.
– Знаю, сынок… Со мной уже было такое на фронте… Так же вот боец мой на меня смотрел, когда нас с ним расстреливали. Я-то заранее знал, что нам всем крышка, а ребята до конца верили.
– Кто это вас расстреливал? Когда?
– Немцы, сынок… А приговор нам вынесли наши отцы-командиры… Шкуру свою спасали.
– Что-то я не понял, батя. Расскажи подробнее, – попросил его.
Отец выпил еще порцию денатурата, который его, похоже, как и перед боем, совершенно не брал, и начал свой рассказ: