Н. А. Майков

23 августа скончался на 79-м году от роду, после продолжительной болезни, и 27-го августа похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря Николай Аполлонович Майков.

Отец или «старик» Майков, как его обыкновенно называли в его кругу, имеет права на особенное внимание и память общества как художник-живописец, верный до гроба служитель искусства, и еще как один из немногих, теперь уже в числе нескольких человек, ветеранов, оставшихся от войн 1812, 1813, 1814 и 1815 годов.

Художник Майков составляет феноменальное явление в искусстве, как самородный талант, которому случайность открыла путь к искусству. Он был отдан во второй кадетский корпус в то

время, когда для дворянина считались приличными только две карьеры: или в военной, или в статской службе. Прямо с школьной скамьи, не успев кончить курса, он был, как многие тогда, выпущен в офицеры, лет 18 от роду, в действующую армию, в корпус Багратиона. Ни в детстве, ни в юношеском возрасте он не учился рисовать, не посещал ни академии, и никаких других рисовальных классов, которых тогда, т. е. в начале нынешнего столетия, и не было. Поэтому к нему, как к артисту, нельзя относиться с строгою художественною критикой, подводить его труды под уровень академического воззрения и тем определять степень его значения в искусстве. Работы его, известные многим, по необходимости должны быть ценимы в совокупности с теми случайностями и препятствиями, которые помешали ему занять ту высокую степень в искусстве, на какую давал ему право природный талант. Этому таланту только, да необыкновенной, всепоглощающей страсти к искусству, он был обязан тем положением, которое занимал в живописи, это был один из последних могикан, любивших искусство для искусства, также как он был одним и из последних ветеранов Отечественной войны. В войне он заплатил свою дань кровью: восемнадцатилетним юношей он был ранен при Бородине пулей навылет в ногу, а искусству принес в жертву зрение и почти, можно сказать, жизнь или, по крайней мере, здоровье, редко и неохотно выходя из полумрака мастерской, мало пользуясь воздухом и пренебрегая необходимым для здоровья движением, отчего одряхлел преждевременно, задолго до смерти.

Рана в ногу была той случайностью, которая привела Майкова к искусству. Он был увезен в поместье, в Ярославскую губернию, где должен был прожить до излечения. Над постелью его висела какая-то картинка; от скуки он начал копировать и был доволен своею копией; другие, может быть, нашли ее удачною, потом он стал рисовать все, что попадалось под руку. По выздоровлении, он отправился опять на службу в гусарский полк и прошел Польщу, Германию и Францию до Парижа. И всюду, в городах, в походе и стоянках, на бивуаках, он рисовал беспрерывно, набрасывая эскизы, портреты товарищей, сцены и т. д. Естественно, что походная, лагерная жизнь и новая, охватившая его страсть мало ладили между собою. В Париже, в числе первых покупок, он купил масляные краски и мечтал об уединении и артистическом труде. Незадолго до смерти, он, еще смеясь, рассказывал, как он, с каким-то товарищем, задумал тогда уйти в Италию, эту всемирную академию, и тайком готовился в дорогу, как вдруг эта юношеская мечта рушилась внезапным появлением, на какой-то стоянке, посланного от отца его (А. А. Майкова, бывшего некогда директором театра), с приглашением воротиться домой. Воротясь в Москву, Майков вышел в отставку, с чином майора и с орденом Владимира с бантом за рану, и отдался весь своей страсти к искусству, он женился, но и женитьба, и вообще семейная жизнь не только не отвлекали его от искусства — напротив, избавив его от всяких мелких житейских забот, помогли ему устроить среди семьи артистическое гнездо, где он провел всю свою долгую жизнь, то теряясь между полотнами, моделями, слепками, гравюрами и картинами, в своей мастерской, то отдыхая за книгой или в кругу семейных лиц. Кo всему другому, кроме интересов искусства в той или другой сфере — он был холоден, относился беспечно, с каким-то простодушным неведением житейских забот.

В Москве он копировал картины лучших мастеров, где только

их находил, между прочим, в галереях юсуповских дворцов. Наконец, однажды, решился он послать в Петербург на выставку свой небольшой труд, если не ошибаемся, голову Мадонны, и она была замечена. Вслед за тем он переселился туда сам с семьей и продолжал свои труды, здесь и определилась окончательно его артистическая карьера. Труды его заметил император Николай Павлович и поручил ему значительные работы: сначала для церкви св. Троицы, в Измайловском полку, где, между прочим, особенно замечателен запрестольный образ (кажется, копия с картины Тициана, сделанная с гравюры) его работы, по блестящему колориту, потом иконостас для Исаакиевского собора, и удостоил его звания академика.

Исполняя как эти работы, так и множество других подобных для разных храмов и в Москве, и в Петербурге, Майков, в промежутках этих работ, всякую свободную минуту посвящал исполнению своих собственных любимых художнических задач — голов, фигур и тела женщин, конечно, многие помнят и знают его вакханок, являвшихся на выставках и рассеянных в частных домах, между прочим, в Елагинском дворце есть картина, фигура женщины, его работы, поражающая теплотой и жизненностью колорита. Если не ошибаемся, он участвовал в живописных работах при отделке Мариинского дворца, но более всего в этом роде известны его плафоны и медальоны дверей в доме княгини Юсуповой (на Литейной), останавливавшие на себе внимание многочисленных и русских, и иностранных гостей княгини.

Колорит — вот в чем, и почти в одном этом, была вся сила артиста. Отсутствие серьезной, методической подготовки не могло не чувствоваться во всей деятельности художника, не давая полного простора его фантазии, стесняя обилие творчества трудностями технического исполнения. Рисунок не всегда служил могущественным и послушным пособием кисти. Зато уже кисть его, особенно в копиях с сильных мастеров, соперничала с оригиналами.

Последние два-три года его постигло величайшее для артиста бедствие: он постепенно терял и, наконец, почти совсем лишился зрения — оставался один тусклый луч, который он с любовью обращал к своим неоконченным полотнам, с едва набросанными замыслами, и вздыхал о бессилии возвратиться к ним.

Как человек, он был необыкновенно доброй, кроткой души, мягкого характера, любимый в семье, друзьями и всеми, кто только его знал. Он жил, как живут, или, если теперь уже не живут так, то как живали артисты, думая больше всего об искусстве, любя его, занимаясь им, и почти ничем другим.

Дом его, лет пятнадцать-двадцать и более назад, кипел жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусств. Молодые ученые, музыканты, живописцы, многие литераторы из круга тридцатых и сороковых годов — все толпились в необширных, неблестящих, но приютных залах его квартиры, и все, вместе с хозяевами, составляли какую-то братскую семью или школу, где все учились друг у друга, размениваясь занимавшими тогда русское общество мыслями, новостями науки, искусств.

Старик Майков радовался до слез всякому успеху и всех, не говоря уже о друзьях, в сфере интеллектуального или артистического труда, всякому движению вперед во всем, — что доступно было его уму и образованию. Трудно полнее и безупречнее, чище прожить жизнь, как прожил ее Майков, в качестве сначала воина, потом артиста, наконец, просто человека.

Нельзя назвать его кончину утратой для искусства, потому что он давно ничего не мог сделать для него; нельзя даже скорбеть о кончине его — не потому, что жизнь его касалась уже крайних своих пределов, а потому, что последние год-два, особенно последние месяцы, были тяжкою, невыносимою для него и близких агонией; но можно и должно помянуть добрым и благодарным словом эту долговременную, полезную, честную и светлую жизнь.