На берегах Невы
Шрифт:
Гумилев иногда из «экономии» даже посвящал свои мадригалы различным лицам.
Всем например известно — об этом уже не раз говорилось в печати — что «Приглашение в Путешествие» посвящалось многим, с измененной строфой, смотря по цвету волос воспеваемой:
Порхать над царственною вашейТиарой золотых волосто:
Порхать над темно-русой вашейПрелестной шапочкой волос— были
Сам Гумилев — в минуты откровенности рассказывал мне сколько раз это «приглашение» ему «служило», как и второе его «ударное» стихотворение, «С тобой мы связаны одною цепью».
В моем альбоме их, конечно, не было, но в нем рукой Гумилева были записаны почти все его лирические стихи, сочиненные им в это время вплоть до «Моим читателям».
Гумилев совершенно серьезно уверял меня, что они все написаны мне. Но я, несмотря на всю мою тогдашнюю наивность и доверчивость, не верила этому, что иногда сердило его.
Все же мой альбом мог послужить материалом для датирования стихотворений — Гумилев всегда ставил под ними точную дату.
Иногда, правда довольно редко, попадались и «разночтения», как теперь принято говорить.
Так, в Канцоне Первой, открывающей мой альбом вместо двух последних строф, начинающихся:
В этот час я родилсяВ этот час я умрубыли строки:
Лишь несчастно влюбленнымСнятся райские сны.В этом мире полночном,Мне дороже весныТы, со взглядом зеленымИ такой глубины,Что одним беспорочнымНа земле суждены.Я удивилась необычайному чередованию рифм.
Гумилев обиженно пожал плечами:
— Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерой не даром говорил, что изучив правила надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море — и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…
Но через несколько дней он прочел мне измененный конец этой канцоны такой, как он напечатан в «Огненном Столпе».
Я попросила его записать мне в альбом окончательный вариант, но он, не без злорадства, отказался.
— Нет уж, пусть у вас остается прежний конец, хотя вы его и критикуете.
Больше я никогда — даже когда они мне совсем не нравились как, например, «Перстень» — не позволяла себе «критиковать» его стихи.
Было и еще одно существенное «разночтение» — во втором стихотворении триптиха «Душа и тело» — вместо:
И женщину люблю… Когда глазаЕе потупленные я целуюЯ пьяно, будто близится грозаИль будто пью я воду ключевую.В моем альбоме стояло:
И девушку люблю, что у судьбыЯ отвоюю с яростью во взглядеЕе прикосновенья жгут, как бы,В ней соки бродят, будто в винограде.Гумилев любил читать свои старые стихи, и напечатаные и те, которые он считал недостойными появиться в его книгах. Все их он помнил наизусть.
Так он не раз читал мне стихи опубликованные уже в Париже после его смерти под данным им Мочульским названием: К Синей Звезде.
Из них — неизвестно почему — Гумилев включил в «Костер» далеко не лучшие, «Розу» или «Телефон».
Гумилев читал мне наизусть и надписи, сделанные им когда-то на книгах. Привожу из них две:
Первая на «Чужом Небе» барышне, в которую он был влюблен во время войны — не называю ее имени — написавшую строчку с двумя спондэями.
Спондэическая поэтесса,Связной надписи не требуйК этому Чужому НебуГде лишь ты одна принцессаИ вторая на «Шатре», сделанная приблизительно в то же время его будущей жене, Ане Энгельгардт:
Об Анне, пленительной, сладостной АннеЯ долгие ночи мечтаю без сна.Прелестных прелестней, желанных желаннейОна!…Мне она очень не понравилась, особенно усеченная последняя строка. Я немного поморщилась, хотя «критиковать» не стала.
Он все же накинулся на меня:
— А вы думаете, что так легко «мадригалить»? Но, слава Богу, не все так требовательны, как вы, и приходят в восторг от всякого посвящения. Ведь я — в этом они твердо уверены — дарю им бессмертие, посвящая им стихи.
— Даже если эти стихи вами посвящены целой дюжине? Всем им дарите бессмертие? — спрашиваю я. — Оптом и в розницу?
Гумилев уже смеется.
— Каждая считает, что ей и только ей одной. И счастлива этим.
Отправляясь на свидание. Гумилев всегда брал с собой заготовленный «мадригал». Но иногда, занятый спешной работой, он не успевал его сочинить.
Однажды, когда мы с Георгием Ивановым сидели в саду Дома Литераторов, Гумилев подошел к нам с озабоченным видом и, наскоро поздоровавшись, спросил, не найдется ли у меня или у Георгия Иванова какого-нибудь подходящего к случаю стихотворения. У меня, конечно, ничего подходящего не оказалось, но Георгий Иванов вспомнил какую-то свою строфу о Психее, глядящейся в зеркало.
Гумилев нахмурившись выслушал ее и одобрительно кивнул.
— Ничего, сойдет. Скажу ей, что она похожа на Психею. — И тут же записал эту строфу под диктовку Георгия Иванова, поставив под нее свою подпись и дату — июль 1921 года, а над ней посвящение.
Эта «Психея» вернулась к Георгию Иванову, когда он собирал стихи Гумилева для посмертного сборника, но он, к негодованию приславшей ее, не счел возможным включить свою строфу в сборник Гумилева.
Так как часто одно и то же стихотворение приносилось или присылалось с различными посвящениями, Георгий Иванов решил печатать такие стихи без посвящений, что вызывало ряд обид и возмущений.