На берегу Стикса
Шрифт:
– Ты кто? – прохрипел он, нажимая на газ и отправляясь, как ему казалось, в никуда.
– Не разочаровывай меня, приятель, – пропел Голос. – К лучшим парням я прихожу лично, а ты был одним из лучших. Ты сделал столько грязной работы, и тебе это было в кайф, не правда ли? Последние двое – просто подарок! – Оно поцеловало кончики пальцев без ногтей.
– Бабу я не убивал, – быстро вставил Крот, шаря глазами по развернутому перед ним широкоэкранному ничто. Никаких усилий – в смысле водительских – прикладывать не требовалось. Машина просто неслась сквозь мглу, и Крот испытывал неприятное ощущение,
– Не напрягайся, дружище, я не прокурор. Конечно, ты никого не убивал. Убиваю я. Ты только переправлял их на мою сторону. Улавливаешь разницу?
– Нет, – честно ответил Крот, который окончательно превратился в сгусток говорящего вонючего тумана.
– Скоро поймешь. Когда встретишься с ними снова.
Если не верить тому, что способно вызвать такую боль, то чему тогда вообще верить? Разве только инстинкту самосохранения. А инстинкт подсказывал Кроту, что лучше бы ему сейчас находиться где-нибудь в другом, более безопасном месте. Например, на заднем сиденье полицейской машины. Или сразу в камере в ожидании смехотворного спектакля под названием суд. Он не мог понять, откуда взялась эта предательская слабость, эта паранойя, это стягивающее кишки ощущение собственного ничтожества. Прежде он не испытывал ничего подобного даже перед теми, кто в тот момент целиком владел его жизнью.
Впереди в луче правой фары появилась фигура – вырезанный из картона силуэт быстро оброс плотью и превратился в пожилого мужчину, одетого так, будто, по мнению Крота, он сбежал с какого-нибудь маскарада.
– Останови-ка, – приказал новый босс Крота. – Еще один мой давний поставщик.
Крот затормозил и сдал чуть назад, чтобы очередному пассажиру было удобнее. Тот открыл переднюю дверцу, равнодушно мазнул взглядом по трупу с простреленной башкой, приподнял цилиндр и похвалил:
– Отличный экипаж, ваше преподобие. А лошади просто великолепны.
– Все сто двадцать, – позволил себе заметить Крот, намекая на мощность двигателя и рассчитывая завязать привычный разговор, тем более что незнакомый шут живо напомнил ему уже мертвого шута – Шлока.
– Не обращайте внимания, граф, – сказал босс, он же «его преподобие». – Мой возница – большой оригинал.
Тот, кого назвали графом, оглядел Крота с нескрываемой насмешкой и заметил:
– Таких уже не делают.
– Да, – подтвердил босс. – Этого я нашел на Старой Земле. Там теперь настоящий сумасшедший дом.
– Могу себе представить, – отозвался граф, сокрушенно покачивая головой.
Крот удивлялся собственной вялой реакции. То, за что в своей прежней жизни он выбил бы обидчикам зубы рукояткой пистолета (и это было бы только начало их проблем), сейчас вызывало у него всего лишь какое-то оцепенелое любопытство. А если бы замороженное мясо могло мыслить, о чем бы оно думало в руках у повара?
Между тем босс и граф благодушно беседовали. И хотя сокровенный смысл их разговора изящно ускользал от Крота, от некоторых фраз его без понятных ему причин бросало то в жар, то в холод. Либо над ним попросту насмехались, либо по крайней мере один из этих двоих всерьез полагал, что катается в запряженной шестеркой лошадей карете по закоулкам собственной умопомраченности. Впрочем, если быть справедливым, то же самое можно было сказать и про самого Крота.
Временами ему казалось, что во мгле он различает разорванные на клочки незнакомые
– Подбросим эту дохлятину, – приказал босс.
Человек, встреченный ими на путях в никуда, вовсе не казался дохлятиной. Напротив, он имел самый цветущий вид. Морской загар, свадебный костюм, огромная белая роза в петлице и улыбка, сверкавшая в свете фар, как дорожный знак, сообщавший о близости последнего мотеля по эту сторону границы.
Когда Крот остановился, незнакомец закурил сигарету и выбросил зажигалку через плечо. Плавучая рухлядь у него за спиной стремительно теряла плотность, словно неощутимый ветер срывал бурые листья с причудливо разросшегося, но корявого дерева. Вспыхнул костер – багровое закатное пламя; огонь не обжигал, а леденил, будто дыхание зимней ночи. Сквозь горьковатый дым Крот внезапно увидел картинку из своей молодости: женщина, облаченное в белое, лежала неподвижно в старой заброшенной церкви, а он подходил и целовал ее в синие губы…
Наваждение схлынуло, словно чья-то рука стерла изображение. Поскольку переднее сиденье по-прежнему занимал мертвый Шлок, молодой человек, сошедший с корабля, устроился сзади, и граф оказался между ним и боссом. По салону разнесся аромат неизвестных Кроту благовоний, но была в нем какая-то едва ощутимая скверна: похоже, он заглушал другой, гораздо менее приятный запах, как за громким славословием прячется злобный шепот.
В сложившейся ситуации Кроту чудилось что-то граничащее с черной комедией. В «форде» находилось уже по крайней мере два мертвеца. Когда он увидел в зеркале заднего вида глаза загорелого здоровяка, он понял, что мертвецов может оказаться и больше. На свете существовало множество занятий, до которых прежний Крот не опустился бы ни при каких обстоятельствах. И среди них – быть водителем катафалка. А сейчас ничего, рулил себе по бездорожью…
– Эй! – сказал человек с корабля-призрака. – А он что здесь делает?
Босс снизошел до объяснений, правда, сделал это в своей манере:
– Закрой пасть. Это мой человечек. У него испытательный срок – может, сгодится для новой работы.
– Так он же живой, мать его! – возмутился мертвец изменившимся голосом, подозрительно похожим на голос Шлока. Интонации тоже определенно были шлоковские.
– Ну да, живой – для разнообразия, – спокойно согласился босс. – А тебе-то что?
– От него воняет, – заявил мертвец.
– Да, должен заметить, в самом деле попахивает, – вставил граф, сморщив правую половину породистого лица.
«За кого меня тут держат?» – злобно думал Крот, не решаясь, однако, снова достать пушку, чтобы проверить, могут ли дважды покойники разговаривать. И кстати, чем это от него пахнет, кроме пота, выделившегося за последние бурные сутки?
Похоже, тут все немного баловались чтением мыслей. Во всяком случае мертвец сказал:
– Ты пахнешь, как и все живые кретины, которые цепляются за свою вонь так, будто она последнее, что у них осталось.