На чужом пиру, с непреоборимой свободой
Шрифт:
Покончить с наваждением можно было лишь одним-единственным способом.
В конце концов, я не изменяю и не предаю. Я просто отказываюсь участвовать в его играх. Я столько лет боролась за единство, подчинялась ему, словно раба – а он даже не видел этого. Теперь мне надо спасать свою жизнь. Не то я так и буду шарахаться от людей, чувствуя постоянный привкус того, что не живу, а только мерзостно и подло притворяюсь. Обманываю. Верчу-кручу людьми.
Да как же у Антона на это духу хватает? Неужели он – ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК?
– Понимаете, есть
Кашинский слушал, напряженно распрямившись и окаменев. Слушал и не мог поверить. А она говорила и говорила; поначалу более-менее спокойно, потом – волнуясь и горячась. Ей тоже оказался нужен добрый слушатель, который все поймет.
– …Это помогает, Вадим, действительно помогает! Вы не представляете, скольких талантливых людей мы вытащили! Из апатии, из отчаяния, из запоев, из полной, казалось бы, утраты ума…
Маховик в мозгу Кашинского провернулся ещё раз. А потом из ледяного вдруг стал раскаленным.
– И все, что со мной в последнее время…
– Нет, Вадим, нет! – отчаянно закричала она. Из-за соседнего столика на неё обернулись с гадливым, ироничным удивлением. – Все сделали вы сами! Только незаметная помощь, коррекция…
– О Господи, – сказал Кашинский.
Давным-давно он не чувствовал себя игрушкой в чужих руках. И вот – вернулось.
– Да вы хоть понимаете, что творите?
Она не ответила.
– И вы тоже этим занимались? – спросил он.
Она не ответила.
– Это что-то запредельное, – сказал он. – Чудовищное. Это же преступление!
– Нет, – беспомощно сказала она. – Нет.
– Это хуже Сталина. Хуже психушек. Хуже доносов.
– Нет, Вадим, нет. Вы хотели откровенного разговора – вы его получили, – в её голосе появилась отчужденность. – Я, в конце концов, слушала вас. Слушала сочувственно, старалась понять. Откровенность одного немыслима без бережности другого. Постарайтесь и вы. Постарайтесь ответить мне тем же.
– Да что тут понимать! Манипулирование людьми!..
– В ваших интересах, Вадим! Только в ваших!
– Кто может в этом поручиться?
– Я. Ведь вы буквально ожили за последний месяц. Буквально другим человеком стали!
– Сволочи!! – выкрикнул он, сорвавшись на отвратительный нутряной визг.
Сволочи, они украли у него все, чего он добился. Это, оказывается, не его, а их заслуга!
Он тяжело вздохнул, пытаясь взять себя в руки.
– Вас надо спасать, Кира. Вас надо вытаскивать оттуда. Я так понимаю, что вы фанатично преданы… или, по крайней мере, БЫЛИ преданы тому, кто все это творит. Я даже догадываюсь, кому именно. Токареву! Директору вашему! Я помню его, с первого собеседования запомнил! Этакий Наполеончик!
– Не смейте! – выкрикнула она.
Но Кашинский просто называл своими именами то, что она сама начала робко подозревать.
– Почему? Очень похож! Чей-то карманный Берия, вот он кто! И надо бы выяснить – чей именно… Я его игру порушу. Это же вопиющее нарушение прав человека, в конце концов. Надо подключить прессу, милицию! А может, даже международные организации, если эти ваши как-нибудь заручились поддержкой силовиков. Ох, да они наверняка давным-давно работают на них.
– Вадим, вы с ума сошли, – она тоже попыталась овладеть собой и урезонить его, говоря хладнокровнее. – Мы лечим людей.
– У эсэсовцев в лагерях тоже лечили. На Лубянке тоже лечили. В психушках лечили вовсю.
– Да при чем тут Лубянка и психушки?
– Притом!
Почему-то когда то, что она лишь начала подозревать, громогласно сформулировал он – это стало выглядеть надругательством и злобной клеветой. Ей стало страшно.
– Послушайте, Вадим. Если бы я кому-то разболтала все, что вы мне в порыве откровенности поведали – как бы вы к этому отнеслись?
– Это другое. Я никому не принес вреда. Я никому не принес вреда! – закричал он; на сей раз уже он будто старался убедить себя в том, что говорит. – Весь вред, который я, быть может, нанес – не на моей совести! Он на совести таких, как вы!
– О чем вы, Вадим? Бред какой-то…
– Нет, не бред. Играть людьми, притворяться, расчетливо и хладнокровно врать…
– Врачи притворяются и подчас лгут.
– Да какие вы врачи! Вы фашисты! – Он осекся. – Кира, простите. Я не о вас. Вы жестоко запутались, я чувствую. Иначе вы ни за что бы мне этого не рассказали. Я не психолог, не врач, – он издевательски скривил губы, – но даже мне понятно: в глубине души вам самой хочется, чтобы кто-то выволок вас из этой грязи. Так получилось, что это буду я.
– Вы с ума сошли, – беспомощно повторила она.
– Я этого так не оставлю.
– Вадим, пожалуйста, никому ни слова!
– Кира, вы сама не понимаете, что говорите. Вы действуете среди людей, играете ими – и ещё смеете просить о сохранении ваших мерзких тайн! Узнать о преступлении и молчать! Да просто долг мой…
У неё слезы проступили на глазах. Но его это уже не трогало. Он чувствовал себя настолько сильнее и выше нее… У него действительно крылья хлопали за спиной. Безответственность больше не будет мне в радость, думал он, спокойно и твердо отвечая на умоляющий взгляд её глаз. А ответственность – никогда не будет мне в тягость. Ты сама хотела так.