На чужом пиру, с непреоборимой свободой
Шрифт:
Никаких.
Так что это не могла быть она.
– Алло? – спросил я.
Конечно, голос был мужской. Серьезный, крепкий голос. Незнакомый.
– Могу я попросить Антона Антоновича Токарева?
– Я у телефона.
– Очень приятно. Извините за несколько ранний звонок, но дело довольно спешное, а вчера я, хоть и звонил вам несколько раз, вас не застал.
– Вчера я был у родителей и вернулся очень поздно.
Чего это я объясняюсь неизвестно перед кем, одернул я себя. Странно. Мне это не было свойственно.
– С кем
– Полковник федеральной безопасности Денис Эдуардович Бероев, к вашим услугам, – не менее светски ответили с того конца.
Так. Гость пошел просто-таки косяком. И все специфический какой!
– Очень приятно, – сказал я, по возможности напитав голос иронией. – Хотя, сколько я понимаю, скорее я к вашим услугам.
– Надеюсь, обоюдно. Мне бы очень хотелось с вами побеседовать.
– Заезжайте, – ответил я, уже совершенно обнаглев.
Кто бы знал, как меня эта каша достала за какие-то несколько дней! Тут, понимаешь, личная жизнь рушится, надо угрюмо и печально пребывать в прострации….
– Безусловно, – отвечал Бероев с полной невозмутимостью, – я почел бы за честь посетить вас.
Экий Монплезир. Впрочем, я сам виноват, задал тон.
– Думаю, однако, удобнее было бы у нас. Нам могут по ходу разговора понадобиться какие-то справки, уточнения, которые легче делать из моего кабинета.
– Понимаю, – сказал я. – Командуйте, Денис Эдуардович.
Почти Эдмундович, подумал я мельком. Ну-ну.
– Помилуйте, Антон Антонович, я всего лишь прошу. А в случае вашего согласия выполнить мою просьбу – начну предлагать.
– Предлагайте, – сказал я. – Уже можно.
Он и предложил.
Ровно в одиннадцать я был у проходной, и пропуск меня уже дожидался. С чувством не из приятных я миновал несколько уровней заграждения, на каждом демонстрируя паспортину и каменным лицом выдерживая тягучие сличающие взгляды; в генах, что ли, застряло нечто не располагающее оказываться в подобных заведениях. Как, по слухам, любили повторять в тридцатых: у нас зря не сажают. С тех пор, наверное, и укоренилось в извилинах: лучше с ними даже взглядами не встречаться, а то икнуть не успеешь – и уже сидишь не зря.
Бероев, однако, мне понравился, вот парадокс. Крупный и массивный, красивый, пожилой. Да не в этом дело. От него веяло непритворным стремлением разбираться и натуральным желанием делать это вместе. Уже немало.
– Присаживайтесь.
– Благодарю.
– Еще раз прошу простить за ранний звонок.
– Ничего. Я понимаю, служба.
– Вероятно, я несколько нарушил ваши планы на этот день.
– Сманеврирую. Лишь бы польза была.
– Польза, надеюсь, будет. Закуривайте, пожалуйста.
– Благодарю, не курю.
– Ага, так мне и сообщали. Но, с вашего позволения, я курю. И закурю.
– Ради Бога, Денис Эдуардович.
– Надеюсь, у вас нет аллергии на сигаретный дым, и не курите вы просто из спартанских свойств характера?
– У меня курящая мать и некурящий отец. Импринтинг. Я же мужчина.
– Браво, Антон Антонович…
Вот так мы выкрутасничали минут, наверное, семь. Я, естественно, не собирался взваливать на себя инициативу перехода к делу – это его забота, раз уж это он меня звал. Хотя интересно мне было не передать как. А ему было, я чувствовал, очень трудно взять быка за рога. Я понял так, что разговор нам предстоял тягостный – и для него, похоже, значительно более тягостный, чем для меня.
– Я успел немало о вас выяснить за истекшие сутки, – честно сообщил он затем. – Не скрою, чем больше я этим занимался, тем больше вы оказывались мне симпатичны. И буквально в последний момент я решил построить нашу беседу на очень редко применяемом и совершенно бессовестном приеме: на полной откровенности. Причем, коль скоро беседу начинаю я, мне и придется показать пример. Я не стану брать с вас никаких подписок о неразглашении и просто буду надеяться на вашу уникальную порядочность.
С Кирой или, ещё лучше, с тещей ему бы про мою порядочность проконсультироваться, мельком подумал я. Много услышал бы.
– Звучит, как райская музыка, – ответил я, опять подпустив в голос иронии. Но он действительно делал над собой колоссальные усилия. Даже если б не дар Александры, я, наверное, почувствовал бы это по тому, как он курил, то взглядывая на меня, то напряженно и мрачно уставляясь перед собой.
– Позавтракать вы успели? – вдруг спросил он.
– Так точно.
Он вымученно улыбнулся и наконец спрыгнул в разговор по существу. По-моему, чуть неожиданно для себя. По-моему, он наделся ещё потянуть, предложив мне, например, чашку кофе.
– Лет пятнадцать назад, – мертво лекционным голосом и заранее подготовленными фразами начал он, не глядя на меня и то и дело присасываясь к сигарете, – в нашем ведомстве, с понятной целью создать очередной эликсир правды, был синтезирован весьма неприятный и сильнодействующий препарат. Я не биохимик, вы не биохимик, и я не буду останавливаться на частностях. При даже самой легкой передозировке он не выплескивал вовне содержание памяти… э-э… подследственного, но попросту стирал её. Оставались лишь самые начальные рефлексы и какая-нибудь ерунда, осколки…
Очень характерные эмоции Бероев испытывал. Он говорил правду, и это стоило ему серьезных усилий – разглашал не подлежащее, по-видимому. Но это первый слой, а второй: как он относился к сим изысканиям своего ведомства. Как к малоприятной, но рутинной неизбежности. Как хирург к необходимости хирургических вмешательств. И ему было сейчас противно и стыдно не более, чем хорошему врачу за бездарных коллег: дескать, выдумали тоже – циркульной пилой фурункулы вскрывать…
– Препарат признали неудачным и опасным, работы с ним прекратили, но опытные образцы, естественно, были сохранены. И вот четыре года назад они исчезли.