На дальних мирах (сборник)
Шрифт:
Сэм Хоугланд взглянул на него и сказал:
— Недели через две, Джанни, ты будешь самым знаменитым человеком на Земле.
Не задумываясь, он ткнул пальцем клавишу радиоприемника. Машина была прекрасно оборудована для воспроизведения рок-форсажа, и из многочисленных динамиков тут же обрушились на нас знакомые пульсирующие, зудящие звуки «Мембраны» в исполнении "Уилкс Бут Джон". Инфразвук передавался просто бесподобно. Едва только музыка накатила, Джанни выпрямился.
— Что это? — потребовал он.
— Рок-форсаж, — сказал Сэм. — "Уилкс Бут Джон".
— Рок-форсаж? Мне это ничего не говорит. Это музыка? Какого времени?
— Это
Когда мы проносились по Уилширу, Сэм подключил цвет и огни. В машине завибрировало, засверкало, зашкворчало. Снова Страна Чудес для Джанни. Он заморгал, прижал ладони к щекам, покачал головой.
— Словно музыка из снов, — сказал он. — Композитор?.. Кто он?
— Это не композитор, — ответил Сэм. — Группа. Они себя называют "Уилкс Бут Джон". Это не классика. Поп. Популярная музыка. Как правило, у этой музыки нет отдельного композитора.
— Она сама себя сочиняет, эта музыка?
— Нет, — сказал я. — Ее сочиняет вся группа. И сама ее исполняет.
— Оркестр. Поп-музыка и оркестр сочинителей… — Вид у него стал совсем потерянный, как в момент пробуждения, когда он, голый и ослабевший, оказался в клети "временного ковша". — Поп. Такая странная музыка. Такая простая. Снова и снова одно и то же, громко и бесформенно. Но мне нравится… Кто слушает эту музыку? Imbecili? Infanti"? [46]
46
Недоумки? Дети? (ит.)
— Все, — сказал Сэм.
Первая наша вылазка в Лос-Анджелес не только показала, что Джанни вполне способен выдержать натиск современного мира, но и произвела в его жизни довольно значительные изменения. Прежде всего, после увиденного на пляже в Топанге его уже невозможно было удержать в рамках сдержанного образа жизни. Здоровье, сила и непреодолимое влечение Джанни к прекрасному полу (одно из старинных биографических исследований, с которым я ознакомился, приписывало слабое здоровье и раннюю кончину композитора именно его "пресловутому распутству") просто не оставляли нам возможности обращаться с ним и дальше как с пленником или обитателем зоопарка. Вскоре Сэм подговорил одну из своих секретарш составить Джанни компанию.
Кроме того, Джанни впервые столкнулся с расколом между классической и популярной музыкой, с огромной модернистской пропастью между высоким искусством и низкопробным развлечением. Эта новая сторона жизни поначалу здорово его озадачила.
— Что такое "поп"? — спрашивал он. — Музыка крестьян?
Но через какое-то время он сумел охватить идею простой ритмичной музыки, которую слушают все, в отличие от «серьезной» музыки, принадлежащей элите и исполняемой только в официальной обстановке.
— Но у моей музыки была мелодия! — протестовал он. — Люди могли ее просто насвистывать! Она принадлежала всем.
Понимание того, что композиторы забросили мелодику и поставили себя в недосягаемое для широкой публики положение, буквально заворожило его, а когда мы объяснили ему, что нечто подобное произошло и во всех других областях искусства, он с жалостью произнес:
— Бедные безумные futuruomini. [47]
Совершенно неожиданно он начал превращаться в поклонника и знатока форсажных групп. После того как в его комнате установили внушительный комплекс аппаратуры, они с Мелиссой часами пропадали там, впитывая волновые формации, которыми окатывали их «Ножницы», "Сверхпена", "Уилкс Бут Джон" и другие первоклассные группы. Когда же я спросил Джанни, как продвигается его новая симфония, он посмотрел на меня очень странно.
47
люди будущего (ит.)
Одновременно он открывал для себя и другие маленькие дорожки в современную жизнь. Сэм с Мелиссой провели его по магазинам на Фигуэро-стрит, и Джанни сменил свою лабораторную одежду, в которой ходил с самого «воскрешения», на ацтекский наряд по последнему слову моды. Преждевременно поседевшие волосы он выкрасил в рыжий цвет. Приобрел набор ювелирных украшений, которые вспыхивали, звякали, жужжали и щелкали в зависимости от перемены настроения владельца. Короче, через несколько дней Джанни превратился в обычного молодого жителя Лос-Анджелеса, изящного, щеголеватого, модно одетого юношу, чей образ вполне естественно дополнялся иностранным акцентом и экзотической грамматикой.
— Сегодня мы с Мелиссой идем в «Квонч», — объявил Джанни.
— Квонч?.. — пробормотал я в недоумении.
— Это рок-форсажный зал, — объяснил Хоугланд. — В Помоне. Там всегда играют самые лучшие группы.
— Но у нас на сегодня билеты в филармонию, — попытался возразить я.
Джанни был неумолим.
— "Квонч", — повторил он.
И мы отправились в «Квонч». Джанни, Мелисса, Сэм, его помешанная на слайсе подружка Орео и я. Джанни с Мелиссой хотели идти вдвоем, но этого я допустить не мог, хотя чувствовал, что напоминаю собой сверхзаботливую мамашу, чей сынок впервые оторвался от ее юбки.
— Не будет сопровождающих — не будет «Квонча», — заявил я.
"Квонч" оказался гигантских размеров куполом на одном из глубоких подземных уровней Помоны. Сцена вращалась на антигравитационных стабилизаторах, потолок едва просматривался за тучами астатических динамиков, каждое сиденье было подключено к интенсификатору, а публика — в основном подростки лет четырнадцати — до потери сознания накачалась слайсом. В тот вечер выступали «Воры», "Святые духи" и «Сверхпена». Для этого ли я вернул к жизни композитора "Стабат Матер" и «Служанки-госпожи», потратив бесчисленные средства? Подростки визжали, зал заполнял густой, почти осязаемый, давящий звук, вспыхивали цвета, пульсировал свет, люди теряли разум. А посреди всего этого сумасшествия сидел Джованни Баттиста Перголези (1710–1736), выпускник "Консерваторио дей Повери", органист королевской капеллы в Неаполе, руководитель капеллы у принца Стильяно — сидел подключенный, сияющий, в экстазе улетевший в какие-то высшие сферы.
Несмотря на все это, «Квонч» не показался мне опасным местом, и в следующий раз я отпустил Джанни с одной Мелиссой. И после того тоже. И мне и ему эти его маленькие самостоятельные вылазки шли на пользу. Однако я начинал беспокоиться. Приближалось время, когда мы вынуждены будем объявить публике, что среди нас живет подлинный гений восемнадцатого века. Но где его новые симфонии? Где божественные сонаты? Он не создавал ничего заметного, отдавая все больше и больше времени рок-форсажу. Но ведь я перенес его в наше время отнюдь не для того, чтобы он стал обычным потребителем музыки из публики. Особенно из этой публики.