На дальних мирах (сборник)
Шрифт:
— Мне это не нравится.
— Неприлично, по-твоему?
— Не будь идиотом. Это опасно.
— Почему?
— Проникать в уже занятый тобой отрезок времени запрещено правилами. Инструкции наверняка писаны не зря.
— Ну да! Писаны старыми маразматиками, не пересекавши-ми терминатор ни разу в жизни. Инструкция существует, чтобы направлять, а не связывать! Правила нужны для того, чтобы избежать последствий, нарушая их, если тебе хватает сообразительности.
— А тебе хватает сообразительности? — спросила Ильзабет, помолчав.
— Думаю, да.
— Понимаю. Умный, дальновидный, особенный.
— Думаю, ты живешь так же.
— В общем, да. Но в Сараево — это без меня.
— Почему?
— Видишь ли, я не знаю, что там может со мной случиться. Залезть к самому себе в постель, может, и интересно, но не до такой степени. Не люблю неоправданного риска. Не нравится мне эта идея. Ты до конца понимаешь теорию парадоксов?
— А ее кто-нибудь понимает до конца?
— Вот я и говорю. Глупо думать, что...
— Парадоксам придают слишком большое значение, тебе не кажется? По эту сторону терминатора все зыбко и неопределенно, Ильзабет. На твоем месте я бы не стал беспокоиться.
— Я не ты. Я беспокоюсь. И на твоем месте беспокоилась бы больше. Отправляйся в Сараево, если хочешь, но без меня.
Видя упорство Ильзабет, Рейхенбах отступил. К тому же, в одиночку будет проще. С Родоса они вместе отравились в Вавилон даря Навуходоносора, где провели четыре счастливых дня, не омраченных присутствием Ставангера. Последний раз им было так хорошо в Карфагене. Затем Ильзабет объявила, что снова нуждается в отдыхе и опере. На этот раз Мантуя, тысяча шестьсот седьмой год, премьера «Орфея» Монтеверди. Возражать Рейхенбах не стал. Оставшись один, он немедленно установил свой таймер на двадцать восьмое июня тысяча девятьсот четырнадцатого года. Сараево, Босния, десять часов двадцать семь минут.
Конечно, в вавилонском костюме его могут принять за сумасшедшего, но появляться на базовой станции было рискованно. Тем более, что оставаться в Сараево Рейхенбах планировал всего несколько минут. Через несколько секущ после материализации в узком переулке, замощенном булыжником, Рейхенбах увидел другого себя — в элегантном костюме эпохи короля Эдуарда. Тот, другой, не слишком удивился.
— Буду говорить быстро. Пойдешь вон туда и у дверей Австро-Венгерского банка встретишь самую замечательную женщину. какую когда-либо видел. Тебе суждено пережить с ней самые прекрасные моменты жизни. А когда влюбишься по уши и окончательно, ее отобьет соперник. Если не поможешь мне — нам — избавиться от него заблаговременно.
— Убийство? — прищурился другой.
— Устранение. Мы создадим для него опасную ситуацию, это его и погубит.
— А женщина действительно хороша? Стоит такого риска?
— Клянусь чем угодно. Если его не устранить, тебе будет очень больно. Ты уж поверь. Мое благополучие это твое благополучие.
— Разумеется,— согласился другой Рейхенбах не без сомнения.— Но почему мы оба должны быть замешаны? В конце концов, это пока не моя проблема.
— Так скоро будет твоей. Он, видишь ли, скользкий. Води-ночку мне не справиться. Помоги сейчас, потом скажешь спасибо. Верь мне.
— А если это игра? Комбинация, где у меня роль жертвы?
— Черт бы тебя побрал! Нет,
— Ты просишь не так мало.— Другой Рейхенбах все еще колебался.
— Я не так мало и предлагаю. Послушай, у нас совсем нет времени: ты должен встретить Ильзабет прежде, чем убьют эрцгерцога. Меня найдешь в Париже, в полдень двадцать пятого июня тысяча семьсот девяносто четвертого года на рю де Риволи у отеля «Де Билль». Соглашайся скорее,— потребовал Рейхенбах, хватая другого за руку.
— Хорошо,— кивнул тот, секунду подумав.
Коснувшись таймера, Рейхенбах исчез.
Снова оказавшись в Вавилоне, он собрал вещи и отправился на базовую станцию при Французской революции. Неприятно было бы встретить там публично, при персонале, себя самого. Такое грубое нарушение правил пришлось бы объяснять. К счастью, станция была слишком велика для таких пересечений — она обслуживала революцию и террор, растянувшиеся на пять лет й привлекавшие массу туристов.
Одетый в крестьянскую одежду, вооруженный знанием языка и революционной риторикой, как настоящий гражданин Республики, Рейхенбах погрузился в убийственную жару того кровавого парижского лета.
Искать самого себя долго не пришлось, хотя свое же лицо выглядело почти незнакомым: в зеркале видишь себя иначе. Вот каково иметь близнеца, подумал Рейхенбах.
— Она появится завтра, чтобы услышать последние слова Робеспьера и увидеть его казнь,— объяснил он охрипшим голосом.— Наш оппонент уже в Париже, остановился в отеле «Британии» на рю Женеро. Пока я за ним слежу, сообщи в Комитет общественной безопасности. Когда он появится здесь, ты должен быть готов объявить его врагом революции. Думаю, особого везения не понадобится, чтобы отправить его на гильотину в одной телеге с Робеспьером. D’accord? [27]
27
Хорошо? (фр.)
— D’accord.— Глаза другого Рейхенбаха сияли.— Ты был прав насчет Ильзабет,— сказал он негромко.— Ради такой женщины можно пойти на все.
Рейхенбах почувствовал укол ревности, хотя ревновать к самому себе нелепо.
— Где ты с ней успел побывать?
— После Сараево — Рим. Времен Нерона. Она сейчас спит. Наша третья ночь, я только на секунду отлучился. Потом мы отправимся во времена Шекспира, потом...
— Потом Сократ, Магеллан, Васко да Гама. Самое лучшее у тебя впереди. Но сначала дело.
«Британию» Рейхенбах разыскал без большого труда: скромная гостиница неподалеку от Нового моста. Консьержка, женщина с перекошенным от паралича тонкогубым лицом, не хотела его слушать, пока Рейхенбах не напомнил ей про Комитет общественного спасения, закон о подозрительных личностях и возможные последствия отказа от сотрудничества с революционным трибуналом. Помешкав совсем немного, консьержка согласилась, что рослый брюнет с бородой действительно остановился на пятом этаже. Некий мсье Ставангер.