На день погребения моего
Шрифт:
Отплытие к ночному поезду в Триест, огни в тумане склонны к спектральным эффектам, развеваясь, словно плащи бессонных гостей маскарада, невидимая Джудекка... тут же закутанный в саван Стромболи и боевые корабли на якоре... крики гондольеров, с фальшивым рвением врывающихся в туман, foschia, кожаные бока кофров и чемоданов, мокрые и блестящие от электрического света... Далли исчезала, Кит каждый раз надеялся, что ее не окажется здесь, когда туман снова рассеется. Баржи и паромы, traghetti, перевозившие путешественников, багаж и грузы, сгрудились на волнах, каждое судно являло собой водную сцену для спектаклей высокого накала страстей — пылкие практические советы со всех сторон, багаж подают наверх в туманной суете, он всё время норовит комично свалиться в канал вместе со своим владельцем. Небольшие группы музыкантов играют вдоль набережной Дзаттере, некоторые — из Оркестра Кинга, собирая несколько дополнительных сольди. Всё — в минорной тональности.
Никто не пришел проводить Кита, его брат уже снова был в пути, за много миль от города, и теперь Далли думала: какого черта она здесь делает, прощаясь — делать ей больше нечего? Что сентиментальные объятия у кромки воды могут значить для этого мужлана?
Вокруг них туристы пили вино из дешевых сувениров муранского стекла, хлопали друг друга по плечу, счищали остатки листьев и лепестков от купленных в последнюю минуту букетов, спорили, кто что забыл упаковать... Предполагалось, что Далли должна отбросить меланхолию отъезда, отказаться от ее притяжения, но, словно она видела приближение тьмы, лежащей впереди, ей хотелось сейчас подойти ближе, обнять его, этого мальчика, чтобы создать некую двукратную личность, которая сможет противостоять темной судьбе, кажется, наверняка ждущей его впереди. Он смотрел на нее, словно увидел проблеск простой долготы того, что собирался сделать, словно желая спрятаться в неком убежище, хотя, видимо, это была не ее идея... пока черта с каждой из сторон стиралась, они просто стояли там, между ними — завеса венецианского тумана, среди паровых сирен и кричащих лодочников, молодые люди понимали, какая пропасть разверзается между теми, кто останется здесь, именно в этой точке послезавтра будет наблюдать за новым скоплением туристов у переправы, и теми, кто шагнет с ночного обрыва в это путешествие, кого никогда больше не будет здесь, никогда не будет именно здесь снова.
Дражайший Отец,
Пишу это письмо в неопределенности касательно того, прочитаешь ли ты его когда-нибудь, но, сколь ни парадоксально, с некой верой, ныне еще более укрепившейся сомнениями, относительно тех, чьему попечению вы меня вверили много лет назад.
Я уверена, что И. П. Н. Т. больше не действует в моих интересах, что поддержание моей безопасности больше не имеет для них значения, а, возможно, является положительным препятствием для их планов, полностью скрытых от меня. Сейчас мы находимся в Швейцарии, через день-два наш поезд должен приехать в Будапешт, где, если мне не изменяет мой «пророческий дар», меня ждет опасность и, возможно, скорбь.
Подразумевается, как всегда, Шамбала, хотя ты, столь долго и достойно служивший в сфере ее влияния, можешь с легкостью развеять тревоги того, кому известно о ней лишь из вторых (а то и из третьих) рук. Но, подобно религиозным шарлатанам, притязавшим на прямое общение с Богом, всё больше членов И. П. Н. Т. осмеливаются притязать на столь же близкое знакомство с Тайным Городом и, к вящему сожалению, не могут отделить его от светской политики сегодняшней Европы.
Все мы поглощены потоком истории, я плыву по течению без какой-либо уверенности, руководствуясь лишь догадками. В Геттингене некоторое время после революции в России меня считала полезной, по крайней мере, одна группа большевистских еретиков в изгнании. Восстановившееся взаимопонимание между Англией и Россией, кажется, повысило мою ценность в глазах Военного министерства и Министерства иностранных дел Британии. Что касается пользы, которую я еще могу принести И. П. Н. Т., только они могли бы о ней рассказать, но не расскажут. Складывается впечатление, что я владею, сама того не зная, неким ключом к важной криптограмме, за контроль над которой ведется сражение.
Те, в чьей компании я путешествую, но для кого, боюсь, больше не играю роли, прежде представлялись искателями трансцендентности...
Много лет, слишком много лет я верила, что однажды найду путь. Теперь они больше не достойны моего доверия, мне нужно искать где-то в ином месте... Для какой миссии я здесь, в этом гибельном сегменте пространственно-временного континуума, если не для того, чтобы выйти за его пределы, переступить через ужасный близящийся час?
Когда-то этим путем казалась математика, внутренняя жизнь цифр стала для меня открытием, почти как для ученика Пифагора в древней Кротоне, отражением некой малопостижимой реальности, благодаря тщательному изучению которой, вероятно, можно выйти за пределы тяжелого материального мира.
Профессор Мактаггарт в Кембридже придерживался того, что можно назвать жизнерадостным взглядом, и, признаюсь, некоторое время я разделяла его представления об идеальном содружестве духов, о том, что старые истории крови и разрушения наконец заменила эпоха просвещения и мира, которую он сравнил с профессорской комнатой в Кембридже без хозяина. Теперь я, вероятно, более склонна к ницшеанству, вернулась к мыслям о темном будущем, полном рабства и опасностей, от которого ты пытался меня спасти. Но в итоге спасение утопающего — дело его рук.
У меня была явственная мысль, что у всех этих блужданий должна быть цель — естественная конвергенция с тобой, и мне достаточно лишь с тобой воссоединиться, чтобы, наконец, всё понять. Но потом я всё явственнее начала понимать, что не могу не принимать в расчет твою профессию, хозяев, которым ты служишь, интересы, которым ты, сам того не осознавая, всё это время содействовал во Внутренней Азии. Это вопросы, относительно которых ты хранишь строжайший обет Молчания, и я не надеюсь, что какие-либо мои аргументы, даже в качестве компетентного взрослого, могли бы тебя заставить его нарушить. Хотя я не могу сказать с уверенностью, когда увижу тебя вновь и увижу ли вообще, меня преследует мысль о том, что после нашей встречи мы оба против своей воли окажемся вовлечены в серьезный, может быть, роковой скандал.
Но прошлой ночью ты пришел ко мне во сне. Ты сказал: «Я — вовсе не тот, кем ты меня считаешь». Ты взял меня за руку. Мы поднялись, или, скорее, некая механическая сила вознесла нас в огромный небесный град, где небольшая группа серьезных молодых людей посвятила себя борьбе со смертью и тиранией, я сразу поняла, что это Сострадающие. У них были странно характерные лица, лица, которые нетрудно увидеть в этом мире, проснувшись, мужчины и женщины, которых я сразу узнала бы, кем бы они ни были...
Они приходили часто, выходили вдруг из пустоты пустыни, освещенной изнутри. Мне это не приснилось, Отец. Всякий раз, когда они снова уходили, это было возвращение к «Работе Мира» — всегда одна и та же фраза, формула, молитва. У них было наивысшее из призваний. Если был какой-то смысл в нашей жизни в этой ужасной пустыне, это — сохранение надежды на то, что однажды мы окажемся среди них, будем учиться Работе, выходу за пределы Мира.
Почему они столь долго оставались немы? Немы и невидимы. Я утратила способность их узнавать? Я должна найти их снова. Для меня еще должно быть не слишком поздно. Иногда я представляю, что ты ведешь экспедицию в Шамбалу, отряды всадников в красных кителях, и вот они в безопасности, среди Сострадающих. Пожалуйста. Если тебе что-то известно, пожалуйста. Я могу продолжать блуждать, но не могу оставаться на этом уровне познания вещей, я должна вознестись, здесь я слепа и уязвима, это терзает мое сердце...
Знаешь ли ты о тибетском ученом-принце шестнадцатого века Ринпунгпе? Скорбя о смерти отца, после которого он остался последним в династии, пока его царство осаждено врагами, Ринпунгпа верит, что сможет найти совет лишь в Шамбале, где возродился и теперь живет его отец. Принц пишет ему письмо, но не знает, как его доставить. Потом в видении ему является Йог — это сам принц, человек силы и ясности ума, которым, как ему известно, он должен стать, его отец отбыл в Шамбалу, и Рипунгпа также понимает, что этот Йог станет его вестником.