На день погребения моего

Пинчон Томас Рагглз

Скрываясь за каждым существенным высказыванием в мире, Сострадательный теперь предпринимал меры, чтобы восстановить связь с Яшмин. Словно задание на Балканах не было связано с тайными Австрийскими минными заграждениями, а предназначалось для того, чтобы Киприан стал невестой ночи, а Любица родилась во время сбора урожая роз, и Риф с Яшмин в безопасности привезли ее на Корфу – таким образом они успешно выполнили «настоящую» миссию, для которой всё, включая мины, было тем, что Сострадательный любил называть метафорой — однажды, когда они с Любицей сидели в кафе на Эспланаде, увидели Оберона Хафкорта, он с бутылкой имбирного пива выскочил из фиакра, словно у него было назначено свидание...Внучка заметила его первой, узнав лошадь, у которой, как и у остальных лошадей здесь, была соломенная шляпа с дырками для ушей.

Церемонно поцеловавшись со всеми, Хафкорт сел.

— Но что ты делаешь на Корфу? — спросила Яшмин, смущенно улыбаясь.

— Жду тебя, — он протянул ей потрепанный кусок зеленоватого картона.

— Моя открытка. Ты правда ее получил?

— Один из Русских, регулярно читающих всю мою почту со дня моего прибытия в Кашгар, счел это более важным, чем что-либо, что могло бы мне написать Правительство Ее Величества. Немедленно мне телеграфировали.

Она написала: «Надеемся достичь Адриатики».

— Значит, это здесь или в Дураццо, но Дураццо в последнее время превратилось в казус белли, кто-то вошел в транс и призвал старые силы интуиции, видишь ли, а Корфу подходит.

— О, а это всё, — обводя рукой Парижские аркады, лиственный и многоводный рай, — никак с этим не связано.

Они сидели и пили узо в сумерках. В старом Венецианском форте выстрелила вечерняя пушка. Бриз шевелил кипарисы и оливы, туда-сюда прогуливались Корфиоты.

 — Я вижу вас снова, — сказал он, — хотя думал, что это будет одно из тех мгновений, когда предаешь себя в руки судьбы, когда гарантирован неприятный результат. Но я всё равно ждал этого момента.

Они не виделись примерно с 1900 года. Какими бы ни оказались ее чувства, ее собственные им не столько противоречили, сколько расширяли их. Ее любовь к Любице была непроницаема и нераздельна, как первоначальное число, значит, другие любови нужно пересчитать соответствующим образом.

Что касается Хафкорта,

— Я — не тот, кем был, — сказал он. — Там я был слугой алчности и силы. Дворецким. Кондитером. И всё это время верил, что я — кадровый военный. Единственная любовь, которую они мне позволяли, была неотличима от коммерции. Они разрушали меня, а я об этом не знал.

— Ты отказался от чина?

— Еще лучше. Я сбежал.

— Отец!

— Более того, — продолжил он с какой-то жизнерадостной инерцией безмятежности, — они думают, что я мертв. С помощью своего российского коллеги Володи я веду безбедное существование благодаря торговле яшмой, минерал — твой тезка, моя дорогая, ему предначертано судьбой однажды стать легендой. Возможно, ты думаешь обо мне, как о человеке, сорвавшем банк в Монте-Карло. И...

— О, я знала, что будет что-то еще.

Ее охватила уверенность, что он погряз в какой-то интрижке с женщиной.

Словно прочитав мысли дочери, старый ренегат воскликнул:

— О боже, а вот и она, как раз, когда о ней речь!

Яшмин оглянулась и увидела, что к ним приближается по эспланаде, отбрасывая тень на фоне заката, миниатюрная Азиатка в белом, машущая им рукой.

— Нас познакомил тот Американский парень, доставивший твое письмо в Кашгар. Наткнулся на него в прошлом году в Константинополе, был барменом. И там была Умеки. Да, мой маленький японский баклажанчик.

Действительно, это была Умеки Цуригане, занимавшая в посольстве Японии в Константинополе пост «математического атташе», она выполняла какую-то таинственную миссию от имени промышленности своей страны, однажды вечером зашла в бар «Два континента», там перед зеркалом во всю стену стоял Кит Траверс и взбалтывал содержимое серебряного шейкера.

 — Думала, ты умер от стыда.

— Стараюсь, — Кит поставил перед ней стопку и пивной стакан. — Ваш обычный «ёрш», мадемуазель?

— Нет! Коктейль из шампанского! Сегодня это больше подойдет!

— Выпью один с тобой.

Он, наверное, собирался спросить у нее о Q-оружии и падении Тунгусского метеорита, и так далее, но после одного коктейля и нескольких глотков второго это начало напоминать возвращение старых времен, не считая того, что Оберон Хафкорт явился тогда тайно по пути из России, и «Я не знаю, что случилось, — сказала она Яшмин, — я была под гипнозом!»

И ее жизнь сделала один из тех поворотов.

— Мечта старого жулика, — с любовь добавил Хафкорт.

Но Яшмин наблюдала за тем, как молодая женщина смотрит на ее отца, и диагностировала случай подлинной эротомании.

Истинные чувства Хафкорта всегда оставались для нее тайной, покрытой мраком.

Они нашли Рифа в портовой таверне Гарицы. Любица, которой был почти год и которая недавно встала на ноги, держалась за барный табурет с перекошенной улыбкой, говорившей о том, что для нее тут нет ничего нового, смотрела, как ее отец пьет узо и знакомится с Корфиотами, применяя хитрости карточной игры «фантан», известные в Лидвилле.

Яшм представила Умеки, подняв брови и незаметно сделав сигнал рукой, странным образом напоминающий мясницкий нож, который отрезает член, Риф просто улыбался, как делал всегда в присутствии видной девицы, с которой можно пофлиртовать.

 — Ваш брат, — улыбнулась Умеки, — бармен и сваха!

— Я знала, что весь этот математический хлам для чего-нибудь пригодится. Позволь мне бессовестно очистить карманы этих ребят еще от нескольких лепт, и, возможно, нам хватит на ужин.

Они сидели все вместе за длинным столом, ели цингарелли и поленту, и цыпленка стуфадо с фенхелем, айвой и панчеттой, Никос, владелец и повар, сказал, что это старинный Венецианский рецепт, сохранившийся с тех времен, когда остров принадлежал Венеции, а Риф тайком дал дочери сделать несколько крохотным глотков «Мавродафне», но это ее не усыпило, а заставило буянить и дергать за хвост Гризулу, обычно невозмутимую кошку таверны, пока та не начала протестующе мяукать. Появился маленький оркестр «рембетика» с певцом, Яшм и Любица поднялись и начали танцевать вместе нечто вроде карсиламаса.