На диком бреге
Шрифт:
Сколько необыкновенных сюрпризов хранил этот рейс для москвички, еще третьего дня ходившей по улице Горького! Утром, поднявшись в потемках, чтобы посмотреть рассвет над Онью, она вышла на палубу. Река была задернута туманом. Из-за темного, резко обрывавшегося нагорного берега вылезало огромное красномордое солнце. И в свете его увидела она тут же, на корме, кружок каких-то мужчин с зеленоватыми, небритыми возбужденными лицами. Мусоля грязные, распухшие карты, они смачно шлепали ими об доски. Сдавал огромный парень, у которого на жирный лоб сбегала детская соломенная челочка. Узенькие глаза зло, недоверчиво смотрели на партнеров. Чуть поодаль за бунтом каната немолодой человек с кирпичным румянцем, стоя на коленях, молился на восходящее солнце. А
А вот теперь здесь же скрипка, как казалось Дине, страстно рассказывала о чем-то волнующем, жутком, чего она еще не знает, что ей предстоит увидеть, перечувствовать, пережить в этом пустынном краю. И почему-то потянуло еще раз посмотреть на бородача, казавшегося типичнейшим сибиряком. Она зашла с другой стороны и была остановлена доносившимся снизу мягким женским голосом, который с явными украинскими интонациями певуче произнес:
— Здравствуйте вам, дядечка!
Перед бородачом стояла маленькая брюнетка с круглым, миловидным лицом. Черные её глаза, глаза-вишни, смотрели спокойно, ласково. За ней, опасливо поглядывая на незнакомца, выступала давешняя девочка-толстушка. Уверенно, деловито, как это делают хозяйки на базаре, черноокая женщина потрогала один, другой, третий гриб.
— Гарные. Сколько же, дядечка, за корзинку спросите? Очень уж у меня ребята до грибов охочи, вот и эта болтушка, извиняйте, если она тут лишнее брехнула…
Бородач молча смотрел на мать и дочь. Он точно бы просыпался, приходил в себя. И сверху было хорошо видно, что выразительные складки, перечеркивающие его наполовину загорелый, наполовину белый лоб, будто бы смягчались. В зарослях бороды угадалась усмешка.
— Так как же, дядечка, продадите? — настаивала женщина.
— Уж вы продайте, на что вам одному столько! — поддержала её дочь.
— Только не за дорого. Мы совсем порастряслись в дороге. Из Усть-Каменогорска едем, не близкий путь.
— Берите, — сказал бородач, показывая на корзину.
— А сколько просите?
— Пятачок.
— Пятьдесят рублей за грибы? — ахнула чёрноглазая, гневно взглянув на незнакомца.
— Пятачок.
— Пятерку, что ли? — Женщина растерялась.
— Пятачок, — повторил бородач, явно наслаждаясь недоумением матери и дочери.
— Какой же это пятачок?
— Обыкновенный, латунный. А нет, так забирайте так… Корзину только верните, не моя корзина.
Черноглазая всё еще недоуменно смотрела на странного продавца, но дочь оказалась сообразительнее. Она выхватила из кармана пальтеца монету, сунула её в руку бородача и, боясь, как бы он не передумал, схватила корзину и с трудом приподняла, изгибаясь под её тяжестью, и проворно засеменила к двери. Черноглазая всё ещё нерешительно смотрела на бородача снизу вверх своими блестящими глазами-вишнями.
— Уж и не знаю… Тутошние цены мне неизвестны. Но разве это цена — пятачок… А если не шутите, спасибочко и милости прошу к нам на грибы. Каюта шестая на корме. Заходите. У нашего батька для хорошего случая всегда поллитровка припасена. Поперечного фамилию не слышали? О нём в газетах и по радио бывает — Олесь Поперечный, экскаваторщик, — це он. — И она проворно двинулась по палубе на своих коротеньких, маленьких ножках, женщина-уточка с темными блестящими глазами…
Вячеслав Ананьевич сидел, согнувшись, рассматривал чертежи, которые он пришпилил кнопками к полу каюты.
— …Ты знаешь, что сейчас сделал этот странный человек, — начала было Дина, но муж, подняв от чертежей бледное, с болезненной смуглин-кой лицо, недоуменно посмотрел на неё.
Не закончив, она смолкла, ибо в семье было заведено: когда Вячеслав Ананьевич работает, заговаривать с ним, включать радио,
На цыпочках Дина пересекла каюту, взяла роман. В романе этом действие развивалось как по маслу. Правильные люди совершали правильные поступки, неправильные мешали им, и сквозь действие шла правильная любовь. Там, в Москве, и потом на самолете по пути в Старосибирск она читала этот роман даже с интересом. А вот сейчас его заслонил этот бородач с былинной шевелюрой, эти парни, девушки, эта скрипачка, женщина-уточка с её протяжным, певучим говорком, бесконечный калейдоскоп просторных, могучих пейзажей, и, вопреки усвоенному ею от мужа обычаю — обязательно дочитывать до конца однажды начатую книгу, она сунула её на дно чемодана.
Когда же Вячеслав Ананьевич, сделав в записной книжке нужные заметки, свернул чертежи, снял нарукавники и поинтересовался, что же случилось, «Ермак», встряхнув стекла хриплым троекратным ревом, отваливал от маленького плавучего дебаркадера, прилепившегося прямо к крутому песчаному берегу. И тут они в последний раз увидели бородача. Большой, широкоплечий, он, чуть горбясь, поднимался по расползавшейся в песках дороге. За спиной на полотенце висела пустая корзина, в руке был футляр с ружьем. Он ступал по песку в своих мягких броднях необыкновенно уверенно. На вершине откоса, там, где дорога пряталась под сосны, в сизую тень, уже сгущавшуюся в лесу, незнакомец остановился, повернулся лицом к уходящему пароходу и застыл, опираясь о ружье. Его освещенная солнцем фигура четко выделялась меж золотых стволов.
— А ты знаешь, милая, теперь и мне тоже кажется, что я где-то его встречал, — сказал Пе-тин, чувствуя безотчетное, тревожное беспокойство. — Когда, где — не помню. Но встречал.
…На диком бреге Иртыша, —нёсся над пароходом сочный баритон инженера Пшеничного. И молодой хор не очень дружно, зато громко подхватывал:
Сидел Ермак, объятый думой…2
Когда грибы поспели и сладкий их аромат просочился из камбуза даже на палубу, Ганна Поперечная вынула из чемоданчика скатёрку и бросила её на каютный стол. Толстая Нина проворно расставила пластмассовые тарелки из дорожного набора, разложила ножи, вилки. Александр Трифонович достал оттуда же пластмассовые стаканчики, поставил их перед тремя приборами, коротким, точным ударом маленькой руки выбил пробку и водрузил бутылку на стол. Еще раз окинув всё критическим взглядом, он хрипловатым голосом скомандовал:
— Ну, Рыжик, зови своего бородатого приятеля.
Девочка выскользнула за дверь, а отец тем временем, прижав к груди буханку, стал осторожно, тонкими ломтями резать хлеб. Нарезал, положил ломти на тарелку, стряхнул в ладонь крошки, отправил в рот. Потом разлил водку в две большие и маленькую стопки и, так как ему показалось, что одна из них не полна, долил ещё, В каждом движении этого невысокого худощавого человека со светлыми, прямыми, будто соломенными волосами и такими же соломенными короткими усиками чувствовалась спокойная положительность. Она сказывалась и в том, как всё было тщательно подогнано в его полувоенном костюме, в чистом, только сегодня надетом подворотничке, в надраенных пуговицах, в негромком хрипловатом голосе и в этой манере ясно выговаривать слова.
Он приподнял крышку, закрывавшую миску с грибами, и оттуда полыхнул такой аромат, что у Александра Трифоновича или, как его все именовали, Олеся Поперечного, даже дрогнули ноздри хрящеватого носа.
— И куда это Рыжик пропал?.. За смертью только посылать девчонку.
Но не успела Ганна ответить, как в двери показалась круглая, хитрая физиономия, вся раскрасневшаяся от бега.
— Нету! — возбужденно объявила девочка.
— Сонечко, ну как же это нет, ясочка моя, куда же он делся? — спросила мать.