На Другой Стороне
Шрифт:
— Не могу, — Максим замотал головой, лицо его покрылось частой штриховкой. — Потому что… ай, отстань. Что ты вообще ко мне привязался с этой дверью?
— Ты не хочешь возвращаться, — с горечью сказал Денис. — Тебе плевать на папу с мамой.
— Замолчи, — зашипел Максим. Зрачки исчезли из глаз, будто их пожрал невидимый огонь. — Ты мне уже надоел со своими разговорами. «Дом, дом, дом, дом, дом» — одно и то же! Я думаю, знаешь что? Я думаю, что для меня туда дорога навсегда закрыта. Меня ведь задавили. А потом, наверное, как и полагается поступать с маленькими мёртвыми мальчиками, похоронили и поставили сверху надгробный камень. Кем я буду, если вернусь обратно? Для кого я буду? Родители… да кто же знает, что
— Я знаю, — лицо Дениса сияло улыбкой. — Они помнят тебя, Макс…
Не слушая, Максим ринулся вперёд, внутрь маяка. Ботинки его глухо застучали по лестнице. Маяк, будто огромный духовой музыкальный инструмент, извлечённый из пыльного мешка и приложенный к губам, глухо заворчал, готовясь выплюнуть торжественную, хриплую ноту. Денис посмотрел на Доминико — глаза его зияли провалами, лицо ничего не выражало — и бросился вслед за братом.
Рассохшееся ведро, плетёные корзины (уйма плетёных корзин: не то Доминико сам их плёл на досуге, не то селяне каждый раз приносили еду в новых корзинах, забывая забрать старые). Что-то глиняное, что-то каменное, что-то из дерева, лампа на крюке, колокольчик без языка, уключина лодочная, какой-то хлам, всё мешается под ногами, мельтешит перед глазами. Максим где-то наверху, и Денис стремится за ним, но никак не может догнать.
25
.
Когда Денис добрался до конца лестницы, силы почти оставили его. Здесь крошечная полукруглая комнатка, где, видно, жил смотритель. Дверь распахнута настежь, в сгнившем тюфяке мыши устроили себе жилище, а половину попросту съели. Наверное, здесь он и умер. Вот и чашка, из которой Доминико сделал, должно быть, последние в своей жизни глотки воды. Денис, не останавливаясь, перешагнул через неё. Брат прошёл на площадку, туда, где по ночам горел заключённый в исполинскую клеть огонь. Снедаемый тревожным чувством, мальчик устремился за ним.
О боже, что за место!
Сейчас, конечно, огонь не горел. Не потому, что на улице светило солнце, точнее, не только поэтому. А потому, что не мог гореть физически. Чаша была сворочена набок и, кажется, расколота. Наверное, в какую-нибудь из дождливых ночей в неё ударила молния. Любой горючий материал вытек бы оттуда в считанные минуты. Пахло чем-то застарелым. В щели в потолке птицы натаскали всякого сору и устроили гнёзда. Факела, от которых поджигалась чаша, валялись по всей территории.
Открытая площадка должна была продуваться всеми ветрами с севера на юг и с запада на восток. Казалось, море раскачивается и вот-вот грозит укрыть маяк своим покрывалом. На лице мгновенно осела солёная влага. Было решительно непонятно, как хоть что-то здесь могло гореть.
— Никогошеньки тут нет, — заключил Денис, отыскав глазами брата. — Что же мы с тобой тогда видели за свет?
Про себя он выдвигал десятки самых невероятных версий. Может, это призраки, вроде Доминико, собирались тут и танцевали свои призрачные танцы? Или, может, здесь решила поселиться шаровая молния: днём она на другой стороне земли, там, где дождь и гром, а потом прилетает ночевать сюда, отдыхать от дневных побед.
Максим молчал. Он даже не оглянулся на Дениса, когда тот вошёл.
Отсюда мог бы открываться захватывающий вид на огромное поле, которое они прошли, на кромку леса, полного кукушек, на крошечные, как шляпки опят, шатры сиу Грязного Когтя, но ничего этого не было. Были лишь лоскуты: полоска жухлой травы здесь, полоска там, тяжёлый, стоячий воздух, как будто напрягшийся в ожидании чего-то ужасного. Всё остальное заполняла гипнотическая чернота. Она ещё сохраняла форму женщины с коляской, но было уже понятно, что это никакая не женщина, это просто ничто, рваная рана, которую не заклеить никаким пластырем, и которая, повинуясь каким-то своим законам, быстро разрастается. Как будто детство закончилось, и, словно ставя в нём точку, ты берёшь любимую пластиковую игрушку и идёшь с ней в лес, чтобы подносить пламя зажигалки и смотреть, как злой огонёк проедает дыру за дырой.
— Как же нам теперь попасть домой? — не в силах остановиться, проговорил Денис. Он старался, чтобы голос звучал непринужденно, но была струна, которая звучала не в унисон. Она плакала, вопила, выдавала всё отчаяние, о глубине которого мальчик сам не подозревал. И эта струна быстро взяла солирующую роль. Денис больше ничего не мог с собой поделать. — Как же… мы будем искать, да? Мы обойдём весь этот глупый свет, спросим у каждого человека, построим лестницу в небо и посмотрим, что там, за облаками? Может, папа ничего не писал про космос, и мы поднимемся над краем страницы и сумеем подать ему знак… и тогда он перепишет всю историю, так, чтобы мы с тобой оказались дома. Или нет, мы разговорим ТЕНЬ! Ты же не знаешь что она такое, правильно? Значит, наверное, она знает, как отсюда выбраться. Как я скучаю по всему, что там осталось. По Митяю, по нашему дому… даже по школе — по ней тоже скучаю, хотя там заставляют учить уроки и не разрешают сидеть на партах. Но больше всего скучаю по маме с папой. По яичнице-глазунье на завтрак. Мама всегда делала на ней разные смешные рожицы, и ни разу, ни разу не повторилась.
— Мне тоже делала, — сказал Максим. Лицо его как будто кто-то быстро-быстро заштриховывал исчезающими чернилами. — Я тоже её любил.
На глазах у него блестели слёзы-алмазы. Шум моря заглушал хрустальный звон, с которым касались они каменного пола.
Тут впервые за то время, которое они здесь находились, Максим взглянул на брата. Но взглянул не как обычно — он как будто смотрел насквозь.
— Если ты так скучаешь по дому, можешь вернуться хоть прямо сейчас. Обернись.
Денис послушался. Рядом с дверью, в которую он вошёл, появилась вторая. Просто дверной проём без створки, а за ним — родная комната, и томное раннее утро за окном, и мягко гладят стекло листья тополя. Не нарисованное, нет: мальчик успел забыть, насколько красочным может быть его родной мир. Если поставить ДРУГУЮ СТОРОНУ и реальность рядом, первая покажется просто неудачной пародией на вторую — чем, по сути, и являются комиксы. Гора одеял на постели, шкаф с игрушками, к которым Дениса всё ещё временами тянуло, но он стойко сопротивлялся этому зову, как и подобает мужчине. «Я уже вырос, — говорил он себе. — Уже почти взрослый… так не лучше ли будет пойти на улицу, побросать мяч и подёргать за косички девчонок?»
— Это он! Наш дом, — Денис посмотрел на брата. Он уже что-то подозревал, но восторг, как взрыв большой петарды, заглушил все прочие мысли. — Идём скорее, пока родители не проснулись! Устроим им сюрприз!
Максим помахал перед лицом рукой, как будто пытался протереть запотевшее автомобильное стекло. Он был мрачен.
— Я останусь здесь. Буду думать, как всё так получилось и что всё это может значить. А ты иди.
Денис в отчаянии всплеснул руками.
— Что с тобой, братец? Послушай, это сейчас моя комната, но ты тоже сможешь там жить! Родители просто поставят двухъярусную кровать, и…
— То не мой дом.
— Но мы же с тобой братья! Как такое может быть? Уж не сошёл ли ты с ума?
Денис потянулся к Максиму, чтобы потрогать его лоб, но тот увернулся. На этот раз он смотрел прямо на Дениса, и зрачки его приобрели форму полумесяца с острыми краями. Рот стал похож на змеиную голову, зубов там не было, был только угрожающе-влажный красный язык. Денис отшатнулся. Казалось, Макс сейчас может скатать в рулон даже ТЕНЬ, там, снаружи, скатать, словно грязный коврик у порога перед приходом гостей, чтобы убрать с глаз долой.