На ёлке постмодернизма
Шрифт:
"Иное", "другой", "не-я" как невозможное также относятся к лексикону "постмодернизма". И здесь мне кажется, что Вячеславом Курицыным допущена неточность в утверждении обратного, отсутствия категории "иного". Именно различие, именно постижение в различии и различении, нескончаемая сеть средостений создает единственную возможность того, что именует переходом, из-ступлением, превращением в токе подлинного эротического желания, каким оно восстает в общей экономии Жоржа Батая--"... в конечном
точка приложения силы движется в пространстве с заданной
скоростью в заданном направлении. В концепции нет ни
субъекта ни объекта вне ее самой. Это чистое действие. Мысль
кочевника замещает замкнутое уравнение репрезентации х = х =
не y (Я = Я = Не-Ты) уравнением открытым + y + z + a +...
(...+рука+ кирпич+ окно...). Оно вовлекает в единство
множество элементов, не стирая их гетерогенности, не
препятствуя их потенциальному, будущему пресуществлению в
противоположное.4
Естественно, при упоминании "другого", иного, мы вправе задаться вопросом о том, что собой представляет в пост-классическую, пост-романтическую и т. д. эпоху, вплоть до текущего момента, человеческое "Я", его персональность, его self (англ.) или то, что в русском языке затаилось в возвратной частице "ся" -- иными словами: кто говорит в этом, ином пространстве и времени, поставившем под сомнение существование даже Книги, в которую должен был, по словам Малларме, быть сведен мир и явление которой по его же словам "существует безлично, ни в коей мере не взыскуя присутствия читателя,-- книги "единственной среди всех человеческих принадлежностей взошедшей в бытие самой по себе: она сделана и существует сама собой.".
Венец культуры, замыкающий в свое неразрывное (о)коло книгу мира, являющийся эпифанией сотворенности и полной суверенности слова -Книга per se, нескончаемо восстающая из пепла чтения в своей онтологической не-принадлежности, сегодня в условиях новой коммуникативности, новых реальностей оказывается как бы на периферии реального -- обыкновенным продуктом, в худшем случае -- фетишем. Однако и сами представления Малларме о поэтическом языке и самой Книге являют пример тончайшей двойственности, в которой заложено именно то, о чем позже говорит Бланшо, как о труде отказа от веры, что вся литература есть только новое начинание, но никак не "повторение предшествующего поражения, возникающего из невозможности начать заново"5. Именно, желание Малларме устранить из литературы свое "я" ради существа книги, желание, переросшее в одержимость, проводит резкую черту предчувствия, отделяющую "высокий модернизм" от концепции личности, "Я" в сегодня, изведенного из империи удовольствия (все проекты "блага", "хорошего", "прекрасного", "гармонического" разрешения, etc. происходят именно из принципа удовольствия -- революции не исключение).
Классическая этика предполагала человека, как некое верное отражение высшего принципа (рационального, божественного), мудрость понималась как постижение этого принципа, в котором обреталось единство. Но, преступая принцип удовольствия и покидая лоно компенсационной машины этики (мифа или мимезиса) человек оказывается в реальном, в области, где его привычные суждения, прежде всего о себе, теряют силу, ничего не описывая, где его язык полностью неадекватен ничему, а более того любой попытке описания факта--почему или что отделяет нас от самих ____________________ 3 Гегель, Фенеменология духа, пер. Г. Шпета, Собр. соч., Москва, 1959, стр. 314. 4 Gilles Deleuze - Felix Guattari, A Thousand Plateaus, University of Minnesota Press, Minneapolis, 1987, стр. xiii. 5 Poul de Mann, Blindness and Insight, Minnesota Press, Minneapolis, 1983. стр. 73. себя а, следовательно, друг от друга. Но чем заполняется это смыслообразующее н-и-ч-е-г-о, каким образом возникает в нем бесконечная недостаточность воображения, локуса одновременно соединяющего и разъединяющего? Чистое искусство (каково бы оно ни было -- романтизм, реализм, модернизм и пр), чистая книга, культура, сияющая, как тигель зеркала без отражения (не говоря о "отображении"), как точка схода всех устремлений, превращаются в разомкнутый осознанный процесс исследования возможности самой возможности, сокрытой в нескончаемых слоях выставляемой явности. Выход к бреши, отделяющей себя от себя подобен неустанно повторяющемуся выходу на/за край культуры в тот момент, когда та становится лишь только убежищем и ничем больше. Возможно именно здесь Бодрияр совершает легкую ошибку, начинаю свою сагу о симулякрах и обольщениях, не учитывая того, что по словам Феликса Гватарри эффективность такого изследования "коренится по существу в его способности осуществлять активные, процессуальные разрывы внутри семиотически структурированных значенствующих и означающих тканей, исходя из которых оно запускает новые референционные универсумы"6.
Эти иные практики требуют иного конституирования "Я", иного подхода к языковым практикам, к вещи, и было бы наивным утверждать, что мол все исчерпывается только особенностями риторики, технологией дискурса, -впрочем, стоит ли это понимать, если оно есть?
Ну, а после всего каждый с полным правом тащит с елки свой единственный, сверкающий шар. И тогда, до Рождества...
19 October, 1992
(2035 слов)
тел: 543 0304 ____________________ 6 Феликс Гватарри, Текст для русских, пер. В. Лапицкого. Как "Текст для русских", статья не была опубликована, впоследствие измененной вошла в работу "О производстве субъетивности", Логос #1, изд-во Ленинградского университета, 1990.