На этнической войне
Шрифт:
Российское руководство, разумеется, не напомнило азербайджанским мигрантам и их защитникам, что у них есть своё государство, и они могут возвращаться туда и устанавливать свои порядки там, а не в России…
Российское власти, как уже отмечалось, вообще, с распростёртыми объятиями принимают злейших противников России и русских, включая тех, чьи руки обагрены кровью наших соотечественников. К примеру, бывший главарь бандеровских боевиков в Чечне Дмитро Корчинский, на совести которого убийства наших пленных солдат, недавно гостил в лагерях движения «Наши»…
Тут надо заметить, что в притеснении русских активное участие приняла и Украина. Точнее, западная её часть,
До 45 лет Татьяна жила с матерью во Львове. Однажды ночью она проснулась от резкого звонка. Последнее, что женщина запомнила, когда открыла дверь, — глухой удар по лицу. Очнулась в больнице с сотрясением мозга. А вернувшись, обнаружила в почтовом ящике письмо: «Если дорожишь своей жизнью, уезжай!» На входной двери висела кукла, в которую воткнули нож. Татьяна собралась за полчаса и вместе с матерью покинула Львов…
Таких историй немало, все они похожи одна на другую. Как похожи и истории русских беженцев из Прибалтики, вмиг оказавшимися «негражданами» и «оккупантами». В этих странах, впрочем, дискриминация носила «цивилизованный» характер, не доходя до резни и кровопролитных погромов, бушевавших в других республиках.
4. Узбекистан
Перед нами свидетельства беженцев из Узбекистана. Одна из иркутских газет приводит на своих страницах историю Марии Андреевны Алексейцевой:
«Девочка Маша родилась в Смоленской области незадолго до войны. Вместе с родными пережила фашистскую оккупацию. Голод, страх, массовые расстрелы мирных людей — всё было как у всех. После войны вместе с мужем, простым солдатом-артиллеристом, закончившим войну в Германии, перебралась в Узбекистан. Потом тоже как у всех — дети выросли, муж умер. Тут начались известные события в среднеазиатских республиках — резня турок-месхетинцев в Фергане, кровавые бои в Оше.
— Вот где мы страху натерпелись, хуже, чем в войну, — вспоминает Мария Андреевна. — Узбеки отрубали русским головы, выставляли в мясных лавках на всеобщее обозрение.
Отдав за бесценок квартиру и нажитое добро, женщина перебралась к родным в Иркутск. Устроилась на работу, с трудом выхлопотала небольшую (12 квадратных метров) комнатку в общежитии авиационного завода. Шёл 1997 год.
В этой же комнатушке — с общей кухней, туалетом и душем в прогнившем подвале — вдова солдата Великой Отечественной живет и сегодня…»
Количество этнических русских, по оценкам экспертов, сократилось в Узбекистане с конца 1980-х годов к 2000-му году почти в три раза: с 1.650 тысяч до чуть более полумиллиона человек.
Как и в Азербайджане в этой республике жертвами первой очереди были намечены не русские, а, в данном случае, турки-месхитинцы, однако, волна погромов со всей силой обрушилась и на русских. Надо заметить, что узбекский шовинизм был явлением не вдруг обнаружившимся. В своих очерках об Узбекистане Андрей Челанзарский приводит ряд любопытных эпизодов гораздо более раннего времени.
Первый из них относится аж к 70-м годам:
«Был тёплый летний день и мы сидели на скамейке возле нашей четырёхэтажки, в тени богатых листвой деревьев. Обычно летом в Ташкенте очень жарко, но тот день не был особо знойным. Бабушка читала какой-то
Конечно же, Шавкат играл, и ничем не мог мне повредить. Однако и по законам детской игры он был не прав, так как стрелял в безоружного. А уж с точки зрения взрослого и вовсе учился нехорошему. Поэтому моя бабушка справедливо возмутилась:
— Шавкатик, как тебе не стыдно! В людей стрелять нельзя.
— Он русский — в него можно! — неожиданно выдал Шавкат.
— А причём тут русский или нерусский? — спросила бабушка. — Что плохого сделали тебе русские?
— А пусть они едут в Россию! — не унимался маленький поганец.
Моя бабушка была ошарашена этой дерзостью и было видно, что её что-то держит, не даёт разразиться в эмоциях, накричать на гадёныша или же пригрозить ему. Попытка обратиться к голосу совести Шавката не удалась — видать таковая у него отсутствовала. Тогда моя бабушка обратилась к его разуму:
— Но ведь твой папа учился в Москве и его оттуда никто не гнал, — сказала она тем же уверенным и спокойным голосом, что и прежде.
— Хм… — ухмыльнулся Шавкат с презрением, — Ну и что, Москва для всех, а Ташкент для узбеков.
На это у моей бабушки почему-то не нашлось контраргумента. А может она просто не захотела с ним больше связываться».
Другой эпизод: «Мой друг, который учился в одной из центральных школ города Ташкента, рассказывал мне, что у них каждый урок узбекского языка («узбек-тили») начинался с «политинформации». То есть, в класс заходила училка-узбечка, говорила несколько заведомо непонятных русским ученикам фраз и под дружный утробный хохот учеников-узбеков принималась во всё горло ржать над растерянными школьниками, а когда ей надоедала эта забава, она напускала на себя благородный гнев и вопила на весь класс, что русские ученики — бездари, безмозглые лентяи, дубы и придурки, не хотят учить узбекский язык, хотя «по узбекской земле ходят и узбекский хлеб жрут».
По словам моего друга, на «политинформацию» у неё уходило до 30 минут от урока, а в оставшиеся 15 минут она задавала учить наизусть какой-нибудь стих, смысл которого мало кто из русских понимал, за исключением небольшого количества понятных всем слов: Ленин, Тошкент, Узбекистон, нон («хлеб») и т. д. Здесь нужно оговориться, что доставалось не только русским, но и всем неузбекам, незнающим узбекского языка.
Мне повезло в большей степени, если можно назвать это везением, чем моему дружку. В нашей школе пятиминутка русофобии на уроках узбекского проводилась не каждый день, училка на нас почти не орала, но регулярно и с плохо скрываемым презрением вещала о том, какие русские неблагодарные — «узбеки их в войну обогрели, а они все никак не могут выучить узбекского языка».