На Фонтанке водку пил… (сборник)
Шрифт:
Съев стейк, мы пошли гулять по вечернему Токио.
Респектабельные японцы делали зарядку у императорских прудов.
Самое интересное, что все они были страшно похожи на узбеков. Или Гога был прав, и это узбеки походили на японцев?
Однажды я прилетел в Ташкент, и университетский однокашник, работавший в ЦК Компартии Узбекистана, спросил меня, не хочу ли я посмотреть на Ташкент из Старой Крепости. В Старую Крепость, как на военный объект, в мое время было не попасть, а теперь ее снесли и на этом месте воздвигли беломраморное здание ЦК. Я сказал, что хочу. Он заказал пропуск, и, поднявшись на третий этаж, я полюбовался на речку Анхор и ее берега с точки
— А где сидит Рашидов? — спросил я, имея в виду первого секретаря, писателя и лауреата Государственной премии, автора романа «Сильнее бури» Шарафа Рашидова.
Однокашник, которого звали Адхамом, сказал:
— Рашидов — шестой этаж. Хочешь смотрет? — И, демонстрируя свое могущество, снял трубку. — Михаль Иванович, здрастуте, это Адхам Адхамов говорит… Исдес у нас гостях наш друг Владимир Ресептор, — от внезапного волнения его акцент усилился, — знаете, который универстет Ташкенте кончал, театральный тоже, Гамлета играл, тепер работает Лениграде, у Товстоногова… А, знаете!.. — Адхам радостно кивнул мне и выразительно поднял брови. — Вот, говорит, был бы здорова с шестой этаж СеКа Ташкент увидет!.. Можно это сделат для гостя, с вашего позвления?.. Харашо… Ожидаем… — Адхам прикрыл трубку другой ладонью и послал в мою сторону шепотом: — Это — помощник Рашидова, товарищ Косых Михаль Иванович, он другому телефону спросит охрана, мы с приемной Рашидова будем смотрет вид из окна… Да, да! Михаль Иванович, слушаю… Да… Да-а!.. Да-а-а!.. Счас?.. — Адхам потрясенно положил трубку и с недоверием посмотрел на меня. — Тебя, оказываесся, товарищ Рашидов хочет видет. Идем самому Рашидова…
Такого эффекта от своего лихого звонка Адхам явно не ожидал и всю аудиенцию томился в приемной.
Когда Р. вошел в кабинет Рашидова, тот, сидя за длинным столом для совещаний, цветными карандашами подчеркивал что-то в многостраничном тексте и поздоровался не прежде, чем Р. осознал всю степень его огромной занятости и государственной ответственности. Р. приветствовал его бодрым тоном неисправимого оптимиста и баловня судьбы.
— Доклад пленуме готовлю, — буднично объяснил Рашидов и показал, где Р. может сесть. С указанного места Р. увидел, как он то красным, то синим карандашом подчеркивает в тексте цифры и цитаты. — Сечас Нишанов подойдет, секретар по идеологии, — сказал Рашидов и, оторвавшись от своего труда, посмотрел на Р. Очевидно, встреча с представителем искусства должна была по протоколу протекать в присутствии главного партийного идеолога.
— Ну, как жизнь, — запросто спросил Рашидов, — как работа?
Р. не понял, задан ли вопрос по существу или из восточной вежливости, и в ответе был предельно краток.
— Очень хорошо, Шараф Рашидович, спасибо. — И спросил: — А у вас на литературу время остается?
Этим Р., очевидно, хотел подчеркнуть, что видит в Рашидове прежде всего человека искусства, а уж потом — государственного деятеля. Его романа Р., конечно, не читал, но не станет же он спрашивать о романе… Гнусную лесть Рашидов, видимо, оценил и с глубоким вздохом ответил:
— Сожалению, сожалению…
Р. не стал выражать ему сочувствия и переменил тему:
— Какой у вас вид из окна, Шараф Рашидович! — сказал он.
Рашидов посмотрел в окно, как бы оценивая пейзаж чужим взглядом, и скромно сказал:
— Да… Стараемся… Строим… — И спросил: — Как вам Ташкент?
Р. сказал:
— Да, Шараф Рашидович, производит сильное впечатление… После землетрясения — другой город…
Тут вошел Нишанов, и Рашидов познакомил нас.
— Слышал, слышал, — сказал Нишанов и покровительственно улыбнулся.
Секретаря по идеологии Нишанова Р. хорошо знал по рассказам одной балерины из Театра имени Алишера Навои, за которой он властно охотился, но которая почему-то отдавала предпочтение мне. Во всяком случае, в тот мой приезд. Но Нишанов не знал, что я о нем знаю, и держался как ни в чем не бывало. «Красивый мужик», — отметил я и подумал, что с балкона нашей общей знакомой, голубоглазой балерины из Театра имени Алишера Навои, по странному стечению обстоятельств, как и Рашидов, обитающей на шестом этаже, Ташкент выглядел намного лучше, чем из широких окон первого секретаря.
— Все-таки у нас вы не остались, — прервал мои размышления Рашидов. То ли это был упрек, то ли констатация факта.
— Шараф Рашидович, я же не мог работать в Театре Хамзы. Я должен был работать в русском театре… И меня позвал к себе самый крупный режиссер страны — Товстоногов, можно ли было такую перспективу отвергать?.. В конце концов, я в его театре представляю все-таки Ташкент. И в Москве, и в Ленинграде знают, откуда я появился.
— Расскажите нам, как работает товарищ Товстоногов? — спросил Рашидов, и в его вопросе Р. послышался оттенок настоящего интереса. Тут, забыв о времени, Р. увлекся и стал рассказывать, какой это замечательный режиссер, и как творчески применяет он систему Станиславского и его метод действенного анализа, и в каких зарубежных поездках театр побывал, и как много он успел почерпнуть за эти годы. Впрочем, он не забыл добавить, что многому научился именно в Ташкентском театральном институте, где тоже творчески применяют систему Станиславского, и какой это прекрасный институт, не говоря уже о Среднеазиатском университете.
Рашидов слушал внимательно, время от времени переглядывась с Нишановым. Здесь творилась легенда о встрече бывшего ташкентца с самим Шарафом Рашидовым, которую деятели культуры скоро будут передавать из уст в уста. И, выдержав паузу, он сказал:
— И все-таки, когда было землетрясение, вас с нами не было.
Это был уже явный упрек, если не обвинение. Стало быть, из любви к Шарафу Рашидовичу Р. должен был отказаться от ленинградской перспективы и стоически ждать будущего землетрясения. А если бы он уехал из Ташкента после землетрясения, он поступил бы патриотичней?
— Ну, знаете, Шараф Рашидович, — сказал Р., не затягивая паузы, — землетрясение, к несчастью, никто не мог предсказать, не только я, но даже и вы, признайтесь!..
Ответ, видимо, его удовлетворил как признанием высоты его положения, так и констатацией независимости природы, и Рашидов усмехнулся.
— Это вы правильно заметили, — сказал он, глядя на Нишанова, и, подумав еще, диктующим тоном начал формулировать: — Если кто-нибуд будет вас упрекат, вы никого не слушайте. Ты — наш. Мы считаем тебя нашим полномочным представителем Ленинграде. Недаром вы бываете Ташкенте, не забываете нас. Приезжайте еще, что-нибудь сделайте для нас. Мы будем вам помогат, — и, посмотрев на Нишанова, закончил: — Передайте от нас привет товарищу Товстоногову.
Нишанов с видом глубокого удовлетворения кивал в такт словам первого секретаря. Решение, как всегда, было мудрым, политически глубоким и единственно верным.
Когда Р. вышел в приемную, Адхам Адхамов, сняв с запястья часы и вытянув руку вперед, держал их перед глазами на ладони. Глуховатым и полным значения голосом, не отрывая взгляда от стрелок, он зафиксировал:
— Сорок восим. — Он глубоко заглянул Р. в глаза и, снова сверившись с часами, повторил: — Сорок восим минут ты был у товарища Рашидова.