На горах (Книга 2, часть 4)
Шрифт:
Дуня припала к здоровой руке отца и целовала ее, обливая слезами. Марко Данилыч хотел улыбнуться, но на перекошенном лице улыбка вышла какою-то странною, даже страшною.
Высвободя здоровую руку и грустным тоскливым взором глядя на дочь, Марко Данилыч показывал ей на искривленное лицо, на язык и на отнявшуюся половину тела. С большим трудом диким голосом сказал он:
– Н-нет.
– Успокойся, тятенька, бог милостив, оправишься,- дрожащим от сдерживаемых рыданий голосом промолвила Дуня.- Я сейчас говорила с лекарем, он надеется, что тебе скоро облегченье
– Н-нет,- с усилием сказал Марко Данилыч. И, указывая на стоявший возле постели железный сундук, с чрезвычайным напряжением остававшихся сил, глухо промычал:
– Ты... т... тебе.
В это время вошел лекарь. Обращаясь к больному, сказал он:
– Ну, вот и с дочкой увиделись. Теперь надо успокоиться, не то, пожалуй, утомитесь, и тогда вам хуже будет. Заснуть извольте-ка. А вы, Авдотья Марковна, со мной пожалуйте. Сосните хорошенько, Марко Данилыч, успокойтесь. Дочка приехала в добром здоровье, теперь нет вам ни тревоги, ни заботы из-за нее. Будьте спокойнее духом - это зам полезно. Прощайте, до свиданья. Завтра навещу; смотрите же, будьте у меня молодцом.
Лекарь с Дуней вышел из комнаты больного, и Марко Данилыч тотчас же сомкнул глаза и вскоре заснул крепким сном.
По уходе лекаря все сели вокруг чайного стола. Немножко успокоенная, но еще вполне не понимавшаяопасности, в какой был отец, грустная, печальная, Дуня рассказала о своем с ним свиданье. Дошла речь и до сундука.
– Он много раз на него мне указывал,- возьми, Патап Максимыч,- однако ж я без законной наследницы, без вас то есть, Авдотья Марковна, на это не отважился. Злых людей на свете не перечтешь - мало ль чего наплести могут. Пожалуй, скажут, что я тут попользовался. Полицию да подьячих призывать не хотелось бы. Поэтому и поджидал я вас, Авдотья Марковна, чтобы вскрыть сундук на ваших глазах. Там, говорят, у вашего батюшки и деньги и векселя положены. Надо все привести в известность. Завтра, а не то послезавтра покончим это.
– Что ж? Я готова, потому что знаю теперь волю тятенькину,- ответила Дуня.
– И прекрасно,- молвил Патап Максимыч.- Так мы завтра же вскроем.
– Как вам угодно, а я всегда готова,- ответила Дуня.- Только уж сделайте милость, устройте, сколько можно, наши дела. Ведь я ничего в них не понимаю и сделать ничего не умею. А кроме вас, у меня нет никого, кто бы помог.
– Будьте спокойны, что могу, то сделаю,- сказал Патап Максимыч.- А теперь вот о чем хочу спросить я вас: от слова не сделается, а все-таки... сами вы видели Марка Данилыча... Вон и лекарь говорит и по всем замечаниям выходит, что не жилец он на свете. Надо бы вам хорошенько подумать, как делами распорядиться.
– Ах, что вы говорите, Патап Максимыч!- вскликнула Дуня.- Бог милостив, тятенька встанет, будет совсем здоров. Зачем же прежде времени об этом говорить? И горько заплакала.
– Конечно, у бога милостей много,- сказал Патап Максимыч,- и во власти его чудеса творить. Но мы по-человечески рассуждаем. Наперед надо все обдумать и к новой жизни приготовиться.
Дуня молчала. Аграфена Петровна сказала Патапу Максимычу:
–
– Откладывать нельзя,- сказал Патап Максимыч.- Долго мне здесь гостить невозможно - свои дела есть. Наезжать когда дня на два, когда на три могу, но подолгу проживать мне нельзя. Поэтому надо теперь же решить, как вести дела Авдотье Марковне. Продолжать их, как было при Марке Данилыче, нельзя - нужны люди, а где их возьмешь? На улице не сыщешь, на базаре не купишь. Надо людей верных и знающих, как дело вести. Ежели и при Марке Данилыче Корней с Фадеевым все по сторонам тащили да рабочих обирали, что же будет, как Авдотья Марковна сама в дела вступит,- облупят ее, ровно липочку. Поэтому и думал бы я так распорядиться - к Покрову, а может, и раньше, все работы будут кончены; отпустивши работных людей, надо будет счета очистить.
Долги окажутся, расплатиться, с должников деньги получить, рыбные промыслы на Низу и лесные дачи на Унже продать, а не то отдать в кортому - охотники найдутся. А сделавши все это, жить на капитал, положивши его в ломбард, не то держать в сериях. Чтобы устроить все это, я бы пожил здесь до Покрова, а пожалуй, немножко и подольше. Что вы на это скажете, Авдотья Марковна?
– Не знаю, что и сказать вам, Патап Максимыч,- утопая в слезах, ответила Дуня.- Ничего я не знаю, ничего не понимаю. Делайте как угодно, как вам господь бог на мысли положит.
– Хорошо-с. Постараемся услужить,- молвил Патап Максимыч.-Теперь люди нужнее всего: Корнея да Василья Фадеева я рассчитал: минуты невозможно было терпеть - отъявленные мошенники! Понять не могу, как столько времени терпел их Марко Данилыч! Одного человека я нашел, сегодня ж к нему напишу, и дён этак через пяток либо через неделю он будет здесь. А другого надо приискивать, а этого скоро не сделаешь. Я, Груня, полагаю Никифора сюда прислать. Аграфена Петровна в недоуменье покачала головой.
– Что головой-то мотаешь,- досадливо сказал Патап Максимыч.- Разве не знаешь, что теперь он совсем не тот, каким прежде был?.. Отвечаю за него, как за самого себя,- вот тебе и весь мой сказ. Не беспокойтесь, Авдотья Марковна, останетесь довольны. Он у вас был бы при доме, и на Унжу его можно бы было послать приискивать лесных покупателей.
Вечером Дуня легла в своей комнате, там же приготовили постель и Аграфене Петровне. Хоть обе были утомлены от дороги, но сон ни к той, ни к другой что-то не приходил.
– Что лекарь-то вечером сказал тебе?
– спросила Аграфена Петровна у Дуни.
– Что сказал! Нехорошо он сказал,- отвечала Дуня...- сначала, как и Патап Максимыч, советовал дела устроить, а потом сказал, что надо мне быть на все готовой, что тятеньке недолго жить. И зарыдала.
– А что еще говорил?
– спросила Аграфена Петровна, когда Дуня успокоилась.
– Что еще говорил! Не в свое дело мешаться вздумал... Глупости! вскликнула с досадой Дуня.
– Да что такое? Что он сказал?
– настоятельно спрашивала Аграфена Петровна.