На грани счастья
Шрифт:
— Ты не имеешь права с ним так разговаривать! Это мой молодой человек и моя лич…
— Ка-тя! — отчеканила тем же тоном Даша. — В Под-мос-ко-вье! В строительную общагу! Со всей своей личной жизнью! Не устраивает? Лето на дворе, лавочки есть. — И повернулась к Колюньчику, недоуменно подняв брови: — Не поняла, чего сидим? Время пошло!
Катька принялась ругаться, возмущаться, что-то требовать, но ровно до того момента, пока не закрылась входная дверь за Колюньчиком, поспешившим ретироваться по тихой грусти.
— Ну рассказывай, сестра, — предложила Дашка. — Что вот это было?
— Не знаю, — сникла Катька и призналась: — Так
— И ты решила нам добавить, ну так, чтобы уж наверняка? — И высказала свое непонимание: — Кать, но как можно было вот на «это» запасть?
— Да не западала я! — призналась искренне Катька. — Вредничала! Все смотрела и ждала, когда кто-то из вас возмутится. А вы интеллигентно терпели! — И, выпустив пары, с грустной ноткой добавила: — Но сексом он занимался — это что-то фантастическое!
А Дашка начала смеяться, хмыкнув пару раз, и по нарастающей, до громкого хохота, вытирая слезы и пытаясь говорить:
— Да уж! Ду-у-умаю, наш контингент вспо-о-о-мнил живенько так, с о-огоньком, ка-ак э-э-то делается! Прослушивая ка-аждую ночь по-посо-бие по прикладно-ому сексу!
И Катька не удержалась, заразилась смехом и хохотала вместе с Дашкой.
В кухню осторожно вошла бабушка Надя, улыбаясь. А то!
— Девочки, — заговорщицки предложила она, — у нас с Лидушей в холодильнике бутылка шампанского припрятана. Думали, окончание ремонта отметим. Но сейчас повод тоже хороший, — с опасением посмотрела она на Катьку.
— А бабушка Васнецова? — спросила Дашка.
— Спит, — поспешила сообщить бабушка.
— Тогда, — распорядилась Дашка, — тихо, тихо переползайте все сюда. Отметим воплощение в жизнь библейской притчи: «Купи козу, продай козу».
Ремонт закончили по экономрасчету Дашкиному, и еще немного деньжат осталось. Они прикидывали, какие насущные покупки нужны, а тут…
Дефолт! Хорошо Дашка успела новых жильцов в юдинскую квартиру поселить и предоплату за полгода в долларах с них получить. У Кати родители всех ее учеников отказались от уроков, от услуг Дарьи обе фирмы тоже поспешили отказаться, и деда Стаса сократили, как говорится, до кучи.
Приплыли! Катька, закончившая институт, никуда устроиться не может, Дарья так вообще подрядилась уборщицей полы мыть. Поджались до минимума, боясь валютные сбережения трогать, — неизвестно, что дальше!
А тут мама стала девчонок уговаривать приехать к ней в гости, пока в стране неразбериха. Катька холодно отказалась, заявив, что будет работу искать, а Дашу уговорили бабушка Надя и Лидия Ивановна съездить, отдохнуть от них от всех.
Дашка поехала.
И вернулась совсем другая. С иным пониманием, иным вкусом и чувством жизни, с мудростью, выстраданной глубоким переживаемым чувством вины.
Остались они с Катей в вечер Дашиного приезда ночью в кухне разговаривать вдвоем, после отшумевшей встречи, застолья небольшого с семьей.
— Красивая Италия? — спросила Катька напряженным тоном.
— А почему ты меня не спрашиваешь, как там мама живет? — поинтересовалась Дашка, строго глядя на сестру.
— Как она живет? — пожала пренебрежительно Катька плечами. — Хорошо живет. В Италии. А что, там можно плохо жить?
— Кать, — жестко, бескомпромиссно сказала Дашка, — четыре года прошло, как умер папа. Тебе двадцать два, ты взрослая, умная тетка, что ты ей никак простить не можешь?
— А
— Катя! — поразилась этой детской обиде Дашка. — Мы с тобой потеряли отца, это горе, это невосполнимая потеря, но мы потеряли только отца! А она потеряла все! Она с его смертью потеряла жизнь, себя, смысл — все! Он был ее дыханием, ее вселенной, всем! Ты не понимаешь, что это огромная разница — наша потеря и ее? Ты хотя бы представляешь, что она пережила, когда держала папину голову на коленях в момент его смерти? Она умерла тогда вместе с ним. Оболочка осталась, а она умерла!
— Да что ты мне тут объясняешь?! — взорвалась Катька своим непрощением. — Она нас предала! В самый трудный, самый тяжелый момент, когда нужна была больше всего в жизни, бросила нас и предала!
У Дашки аж в глазах потемнело от возмущения, боли за маму, от этих пустых, глупых обвинений, высказываемых маленькой девочкой, ревнующей отца к маме. Она подскочила с места, наклонилась над Катькой и, не сдерживая голоса, эмоций, вины, разъедающей сердце, орала:
— Это мы! Мы ее предали и бросили! Самые родные, самые близкие люди предали ее и выкинули из своей жизни за несоответствие нашим ожиданиям! Ты вот, например, знаешь, что она кандидат наук? Знаешь, что она окончила аспирантуру и защитилась еще при жизни папы? — И, увидев удивленное выражение Катькиного лица, продолжила обвинительную речь: — И я не знала! А почему?! Да потому, что нам по фиг было, кто она, чем занимается! Мы тупые и равнодушные дочери! Эгоистичные суки! Никто из нас — никто! — не поговорил с ней после смерти отца, не поплакал вместе, не поддержал, не расспросил ни о чем! Отпустили в эту Италию, как мусор выбросили! Она не в себе была, умирала, не жила, а мы отделались от нее! И ни разу, ни разу не спросили, как она там живет!
На ее крик прибежали перепуганные домочадцы, кроме бабушки Васнецовой, и стояли, потрясенные, в дверях, слушая приговор своему эгоизму, выносимый Дашкой. А она уже никого не видела, и не слышала, и не могла остановиться:
— Мы все! Все знали, что она беспомощна в горе своем, беспомощна в жизни, в социуме, в быту, и без зазрения совести выкинули ее! В чужую страну, без друзей, без знакомых, без денег, без поддержки! Иди, нам и без тебя тяжело! Мы все эгоистичные, безразличные суки! Ты знаешь, как она там жила? Она звонила, мы не спрашивали, как она! Она приезжала, мы поражались: тоненькая, как девочка! А знаешь почему? Потому что она год голодала! Ей есть не на что было! Она не жалуется, нет! Улыбается и абсолютно уверена, что это такая ерунда! Она не купила себе ни одной вещи за тот год и практически не ела! А деньги, копейки, копила, чтобы к нам слетать! Мы были здесь, все вместе, с квартирами, заработком, держались друг за друга, а она там одна! Брошенная всеми, кроме любимого мужа!
Бабушка Надя заплакала навзрыд, и это привело в чувство Дашку, как пощечина, остановив ее чернушное ослепление разъедающей вины. Она развернулась к дверям, увидела наконец всех, подошла к бабушке, обняла, подставив плечо для рыданий, гладила по голове и извинялась:
— Ну прости, прости. Это я себя обвиняю Себя. У мамы все сейчас хорошо. У нее, знаешь.
и тогда все хорошо было. Она мне сказала, что Васечка ей помогал во всем, поддерживал и даже напоминал, что надо поесть.
И разрыдалась давно сдерживаемыми слезами.