На край света. Трилогия
Шрифт:
— Да, звучит знакомо.
— И перед тем как мы расстались, мисс Чамли призналась, что ценит меня выше, чем кого-либо еще на наших двух кораблях. Позже я получил billet doux… [95]
— Billet doux, ради всего святого!
— Разве это не поощрение моих чувств?
— Как я могу вам ответить, если не знаю, что там было написано?
— Я наизусть помню каждое слово: «Молодая особа навсегда запомнит встречу двух кораблей посреди океана и лелеет надежду, что когда-нибудь они бросят якоря в одной гавани».
95
Billet doux (фр.) — любовная записка.
Мистер Бене покачал головой.
— Простите, сэр, но я не вижу в этом послании ничего обнадеживающего.
— Ничего! Помилуйте? Как —
— Или очень мало. На мой взгляд, оно звучит, как conge [96] — если вам знакомо такое слово.
— Расставание!
— Возможно даже с некоторой ноткой облегчения…
— Не верю!
— …и надежды на то, что ваше знакомство оборвется так же легко, как и началось.
96
Conge (фр.) — разрешение на выход из порта, приказ об увольнении, отставка.
— Нет!
— Мистер Тальбот, будьте мужчиной. Разве я ропщу или жалуюсь? А ведь у меня нет ни малейшей надежды вновь увидеться с предметом любви. Мне в утешение остался лишь талант.
С этими словами мистер Бене развернулся и исчез в каюте. Меня охватил гнев.
Не поверю ни единому слову!
Она была там, со мной — не иллюзорное создание, черты которого я никак не мог вспомнить и собрать воедино, как ни старался, ворочаясь на койке, — но полная жизни, благоухающая лавандой, и глаза ее светились во тьме, когда она тихо, но страстно шептала: «О да, конечно!»
Бене не видел, не слышал ее тогда.
Она чувствует то же самое, что и я!
(4)
Я глядел на разделявшие нас с мисс Чамли воды, пока не поутихла ярость — впрочем, горе мое, как всегда, осталось со мной. За спиной хлопнула дверь, простучали шаги Бене, стукнула дверь кают-компании. Я не обернулся. Во — первых, он явно поддразнивал меня, во-вторых, он из чужой клики. Хоть Чарльз и запретил мне употреблять это слово, про себя я могу говорить его сколько угодно. Чарльзу нужна поддержка. С этой мыслью я подозвал Веббера. Он помог мне облачиться в дождевик и сапоги. Я с трудом вскарабкался на шкафут, но Чарльза нигде не было. Казалось, мы пересекли какую-то невидимую морскую границу. Вода, которая раньше была то синей, то серой, определенно позеленела. Воздух стал заметно холодней, а брызги, попавшие мне на лицо, чуть не примерзли к щеке. Ветер дул юго-западный, и мы шли на юго-восток. Ураган давно кончился, ровный ветер гнал волны в борт. Под низкими облаками с невидимого западного горизонта поплыли мимо струи тумана. Я ощутил мелкую качку — результат укороченных мачт и недостатка парусов. Хорошо хоть носом зарываться перестали! Канаты, которыми Чарльз обмотал брюхо корабля, держались крепко. Команда была занята — и не только рулевые, дозорные и та часть вахты, что переставляла паруса. Матросы хлопотливо тянули спасательные концы с бака к кнехтам у грот-мачты, а оттуда — на ют и к трапу, ведущему на шканцы. Поневоле задумаешься. Из кубрика вышел Чарльз Саммерс, бросил несколько слов мистеру Гиббсу. Тот козырнул и направился в кубрик. Чарльз осмотрел клинья вокруг гнезда фок-мачты, поговорил со старшиной, который командовал матросами, тянувшими спасательные концы, проверил их, наваливаясь всем телом то тут, то там. Один конец чем-то ему не понравился, но, в общем и целом, Чарльз, похоже, остался доволен. Он поднялся на бак, заговорил с кем-то у рынды, заметил меня и помахал рукой. Я ответил ему тем же, но подходить не стал. Закончив дела, он пришел на шкафут.
— Не промокаете?
— Как видите. Вот, надел плащ, чтобы не намочило, заодно и согреюсь. Заметно похолодало.
— Ревущие сороковые. Мы наконец-то дошли до них, но почему-то гораздо южнее, чем положено.
— И как неожиданно!
— Говорят, так всегда бывает. В океане есть своего рода водяные острова, континенты, дороги. Мы наткнулись на континент.
— Ваши спасательные концы пугают.
— Простая предосторожность.
— Похоже, настроение у вас бодрое.
— Угадали, а хотите знать почему? Скажу только вам и на ухо — там, в трюме, мистер Кумбс готовит уголь, и на это уйдет немало времени. Кроме того, при такой погоде починка мачты становится слишком опасной…
— Значит, наша партия у власти!
— Я же просил вас не употреблять подобных выражений!
— Простите, запамятовал.
— Что за репутацию вы составите себе в глазах вашего покровителя, если капитан Андерсон сообщит ему о вашем участии в беспорядках на корабле?
— Он ничего не сообщит до тех пор, пока помнит о дневнике, который рано или поздно ляжет на стол перед моим крестным.
— Я и забыл. Какой давней кажется сейчас вся эта история! И все-таки ради меня — постарайтесь забыть слова, которые намекают на здешние разногласия. Я рад тому обстоятельству, что опасные работы откладываются на неопределенный
— Я был бы рад, если бы мы увеличили скорость, но, разумеется, не такой ценой.
— Позвольте дать вам совет. Надевайте плащ только с одной целью — не промокнуть. В нем жарко, а если вы вспотеете, то быстро растеряете все удовольствие от недавней ванны.
Чарльз многозначительно кивнул и поспешил в кубрик.
«Кивает так, словно подмигивает. Верно, прежде от меня попахивало…» — подумал я.
В паре ярдов от меня мистер Брокльбанк стоял у правого борта под прикрытием (если так можно выразиться) грота — штага, держась за бухту каната. Кто-то одолжил ему огромную древнюю накидку — потрепанную и грязную. Мистер Брокльбанк обмотался ею так, что стал похож на изваяние. Бороду он подвязал каким-то лоскутом — похоже, женский чулок! На пухлом лице лежала печать уныния, глаза глядели в никуда. Я решил, что с ним незачем разговаривать, хотя бы потому, что он не сообщил бы мне ничего нового о мисс Чамли. Поэтому я сдержанно кивнул и прошел мимо, в пассажирский салон. Каюта, в которую я столь храбро собирался возвратиться, стояла распахнутой. Оттуда со щеткой и ведром вышел Филлипс и удалился на шкафут. Я не заходил сюда с тех пор, как Виллер выбрал место для последней в своей жизни — трагической и преступной — выходки. Охваченный внезапной решимостью, я дернул дверь и шагнул внутрь. Каюта совсем не изменилась, разве что стала светлее и чище. Дело в том, что переборки и подволок — или, проще сказать, стены и потолок — были теперь покрыты не тусклой, горчичного цвета, краской, которую по предписанию выделяло адмиралтейство, но блестящей белой эмалью. Что ж, выглядит бодряще. Я потрогал стены — высохли. Оттягивать возвращение больше не было причин. Я опустился на парусиновый стул и попытался внушить себе, что нахожусь в обычном помещении, без всякой истории. Не получилось! Как я ни старался, глаза упорно возвращались к рым-болту у изголовья кровати. Именно его сжимала негнущаяся рука мертвеца, в то время как грузное, словно налитое свинцом тело тяжело вдавилось в койку. Мысли метнулись прочь от Колли только для того, чтобы вызвать в памяти образ Виллера, стоящего подле меня с поднятым к лицу дулом мушкета — я не мог избавиться от этого видения! Безумная храбрость человека, готового встретить смертельный выстрел, словно заразила и меня: вздернутый подбородок, его последний взгляд — мой взгляд! — уперся в выщербленные от времени потолочные балки…
Я похолодел, несмотря на матросскую робу, да еще и плащ в придачу — похолодел отнюдь не от стылого воздуха. Белая, аккуратно положенная эмалевая краска не полностью скрыла следы происшедшего. Балка, под которой в момент выстрела стоял Виллер, была усеяна выщерблинами. Мозг да череп — слабое препятствие для хорошего заряда, пущенного с расстояния в пару дюймов. В одной из ямок, там, где кисть тщательно заполнила ее эмалью, торчал острый осколок. Трудяга-матрос старательно выкрасил и это жуткое memento mori. Остались и другие следы, которые я замечал один за другим, так что скоро в моем воображении сложилась полная картина происшедшего, без которой я вполне мог бы обойтись. Я словно бы увидел, по какой траектории прошла пуля, как разлетелась голова. Ночевать здесь было невозможно. И все-таки ночевать мне должно именно здесь, чтобы не стать всеобщим посмешищем — сперва на корабле, а потом и во всем Новом Южном Уэльсе!
Подо мной качнулась палуба — резко, так, что нога моя зависла в воздухе. Из каюты Преттимена раздался вопль. Звук, пусть и душераздирающий, вернул меня к реальности, а потому я ему даже обрадовался. Бестолковый Преттимен! Так называемый философ! «Что ж, каждый расплачивается за безрассудство», — подумал я, наконец-то отвлекшись от мыслей о смерти. Интересно, к какой партии принадлежали он и его невеста, мисс Грэнхем? Я мысленно заметался между их каютами. Если столь энергичная особа согласилась сделать Преттимена счастливейшим из смертных… С другой стороны, он человек зажиточный, и всегда существует опасность, что благосклонность дамы объясняется не столько личными качествами джентльмена, сколько размером его состояния. Как бы то ни было, мисс Грэнхем переночевала бы в этой конуре без малейших колебаний! Тоска, и без того навалившаяся на меня в проклятой каюте, при этой мысли сделалась такой сильной, что я вскочил на ноги и вылетел в коридор. Отсюда была видна часть палубы, по которой перекатывалась вода. Похоже, мы наконец-то дождались подходящей погоды! Я неуклюже прошел по коридору, держась за спасительный леер, и спустился вниз, в кают-компанию.
— Веббер, помогите мне, пожалуйста, стянуть этот плащ. А после перетащите-ка мои вещи обратно в пассажирскую каюту.
— Сэр, старший офицер говорит, что…
— Не важно, что там говорит ваш старший офицер. Краска высохла, и спать я буду сегодня именно там.
В окно яростно плеснуло.
— Погодка-то как разыгралась, а, сэр? А будет еще хуже.
— Да-да. Ну, исполняйте.
— В той самой каюте, где он руки на себя наложил? А до того — пастор?
— Да займитесь же делом!