На край света. Трилогия

Голдинг Уильям

— Это не ночная, — измученным голосом ответил Чарльз, — это утренняя вахта. Тяжело говорить…

— Господи, что…

Он только головой помотал. Я замолчал, с облегчением вцепившись в поручень.

— Вы целы, Чарльз?

Он кивнул. Ощущение собственной полезности переполняло меня. Вот она, возможность что-то предпринять, вместо того, чтобы валяться в койке.

— Я погляжу, что еще можно сделать. Может быть, там…

Я вернулся на шканцы. Капитан и Камбершам стояли у поручня. Переступая вдоль него, я приблизился к ним и заорал Камбершаму:

— Вам помочь?

Оторванный от поручня неведомой силой, я на мгновение повис в воздухе. До меня долетел грубый ответ:

— Лучше не лезьте!

Казалось, я вот-вот стукнусь о лестницу, ведущую на полубак, но вместо этого меня на нее положило. Я вскарабкался как можно выше и буквально вплелся

в поручни. Ветер ослаб, но его хватало, чтобы время от времени наполнять паруса. В довершение всего вид кругом расстилался такой, что хотелось забиться в трюм, чтобы не видеть неминуемого конца. Волны, ранее скрытые за пеленою брызг или сглаженные порывами ветра, теперь явились во всей красе. Мир сузился до размера трех волн: за нами, перед нами и та, на гребне которой мы качались. Корма падала; верх и низ, право и лево смешались. Нос поднялся и тут же резко ушел книзу, так, что я завис прямо над ним. Картина оказалась столь невыносимой, что пришлось зажмурить глаза и, как пишут в книгах, «обратиться в слух». Каждый раз, когда корма опускалась, раздавались равномерные хлопки, означающие, что паруса теряют ветер. Гром, похожий на орудийную пальбу, указывал на то, что они снова надуваются, когда поднимается нос, а может, и корма — не знаю. Рулевой обязан принимать эти рывки во внимание, так как из-за них корабль может «подать назад», начать двигаться задним ходом — неприятная неожиданность для того, кто стоит за штурвалом. В этих безбрежных морях малейшая ошибка может заставить судно выйти из ветра, перевернуться и утонуть — именно поэтому офицер неотлучно, час за часом, стоит рядом с рулевым, проверяя его каждое движение, ежеминутно рискуя нашими жизнями!

Я открыл глаза и чуть не захлопнул их снова. Щеку трогал едва заметный ветерок. Корабль взлетел на гребень волны — а ведь с закрытыми глазами мне казалось, что он во впадине. Мы сползали вниз, под кормой будто разверзлась бездонная пропасть, и я изо всех сил зажмурился, чтобы не видеть, как беспросветная чернота втягивает наше суденышко до самого киля, крутит его и поворачивает так, что оно встает на бушприт.

Наконец я рискнул открыть глаза. За кормой, по склону гигантской водяной горы тянулся масляный «улиточный след». Кроме нагоняющей нас волны ничего не было видно даже тогда, когда мы болтались на гребне предыдущей. Волны шли рядами, без брызг, без пены — сумятица черных скал.

Куда ни глянь…

Лишь временами блики да вспышки — то ли лунный свет, то ли странное свечение самой воды.

Куда ни глянь…

Возник какой-то новый звук: он не имел отношения ни к кораблю, ни к парусам, ни к ветру. Тяжелый удар, а следом долгий, затихающий рев, несоотносимый ни с чем услышанным во время нашего вояжа по морям, с ограниченным репертуаром красок и звуков нашего путешествия…

Ну разумеется! Что-то твердое! Ряды этих кошмарных волн бьются о скалы! Я вскочил на ноги и открыл рот, чтобы заорать, и тут подошвы резиновых сапог скользнули, я вмиг пролетел полуют и врезался в поручень под фонарем, у левого борта. Я попытался закричать — ведь встреча со скалой в такой шторм невероятно опасна! — но удар вышиб из меня дух. Не знаю, как я не сломал поручень и не окончил жизнь в масляной воде. К счастью, столбик, в который я врезался, прогнил чуть меньше, чем остальные части судна. Я поспешно вскарабкался на прежнее место, как будто там было безопаснее. Падение поубавило мне и спеси, и гордости, оставив одну только панику.

Я огляделся: мы шли на подъем. На четверть мили вокруг вздымались волны, кошмарные черные горы под зловещим предутренним небом — темные, мерцающие кручи, жидкие кручи — как передать их невероятную ужасающую величину? Ведь, строго говоря, три огромных, двигающихся утеса, между которыми мы терялись, были всего лишь рябью на воде — выросшей до колоссальных, немыслимых, гигантских размеров! К этой воде надо было подходить с каким-то другим измерением. По сути, ей не было до нас дела, она не была враждебна и вовсе не ставила целью нас изничтожить. Мнилось, что если приложить ухо к переливающейся черноте, можно услышать биение ее жизни, трение одних частиц о другие. Я вспомнил, как трутся о корпус корабля связывающие его канаты, и в сердце не осталось ничего, кроме страха. Все тот же глухой ропот и утихающий рев слышался откуда-то неподалеку, в пределах видимости человека, рискнувшего, скажем, залезть на мачту — мысль, от которой меня затошнило, — или какого-нибудь великана, величиной с ближайшую волну. Неужто там действительно земля?

Заря никак не могла пробиться сквозь тучи. Ее слабый свет оттенял черноту моря там, где над ним в облаках зияли разрывы. Я еще постараюсь подобрать слова, способные описать, что творилось в тот странный час между

ночью и днем. Корабль вздымало одной волной, а сзади уже подкатывала другая: до сих пор не знаю, откуда они брались. На мелководье нас не занесло, это точно. Вокруг, на многие сотни, а то и тысячи миль, дно — устойчивая земная твердь — находилось на невероятной глубине, под тоннами и тоннами жидкости. Может быть, мы попали в течение, которое веками путешествовало по дну мира, неся в себе разрушительную силу? Как бы то ни было, волны, преследующие нас, стали и круче, и острее. Примерно на милю с каждой стороны, там, куда не попадало спасительное масло, каждая волна — я говорю «волна», потому что попросту не могу подобрать другого слова — вставала отвесной стеной, а потом медленно наклонялась и падала! При этом она сперва шипела, а потом с грохотом валилась на воду — акры, мили рушащихся стен, оглушительный, неописуемый гром! Меня точно по ушам били… Вскоре я уже ничего не слышал — оставалось только глазеть. Когда волна рушилась, невидимый воздух словно обретал плоть, и над морем проносилась полоса брызг и пены. Это и был воздух — воздух, вытесненный падением водяной горы: он разлетался во все стороны со скоростью пушечного ядра. Море по обе стороны корабля разбушевалось, пена вставала выше шкафута, выше поручней на шканцах и полубаке. Над водой торчал только ют, где я цеплялся за поручни израненными руками. Внезапно та вода, которую раньше сдерживало масло, хоть и не вспенилась, но поднялась и плавно перекатилась через полуют. Птица, парящая в этот момент над темной пропастью моря, не увидела бы ничего, кроме черной бездны и торчащих из нее мачт. Как только волна схлынула, я огляделся и увидел, как судно карабкается вверх, с полубака льют потоки, а шкафут только-только показался из-под воды. Еще два паруса порвало в клочья — наверняка теми самыми жуткими порывами воздуха!

Оставаться было невозможно. Я попробовал сдвинуться с места, но поскользнулся. Нас подстерегла новая, довольно курьезная опасность. Несмотря на осмотрительность, с которой Чарльз хранил тюки с маслом на корме вместо носа, оно все-таки пролилось на палубу. Пробираясь вдоль поручней к трапу, я большую часть пути скользил, спотыкался и падал на колени. Высоко надо мной «разговаривали» паруса.

Командование взял на себя Андерсон. Он стоял у штурвала, а Камбершам, расставив ноги, держался за поручень у правого борта и шевелил губами — судя по всему, что-то докладывал капитану. Только тогда я понял, как серьезно оглушил меня грохот волн. Я постоял у полуюта, пока ко мне мало-помалу вернулся слух. На носу распоряжался Бене: он послал матросов на ванты, к порванным парусам, хотя, на мой взгляд, там мало что можно было сделать. Не добьет ли нас этот новый удар? Наверное, я давно уже наделил наше судно чувствами и полагал, что в любую секунду оно откажется от неравной борьбы с океаном, вовсе не предназначенным для парусных судов — особенно для такого старого корыта.

Те паруса, что избежали повреждений, надулись от ветра, и среди них сновали подчиненные Бене. Ветра хватало для того, чтобы, не подвергаясь особой опасности, идти в нужную сторону. Огромные водяные горы, словно почуяв, что та, последняя, обрушившаяся на нас морской лавиной, стала венцом всего шторма, сменились более мелкими волнами.

Я услышал голос Чарльза — еле-еле, словно губы у него были разбиты, он доложил:

— Ветер сменился, сэр. Можно ставить стаксели.

Капитан взглянул сперва на корму, потом на него.

— Вы целы?

Чарльз с трудом поднялся на ноги.

— Да, сэр.

— Ставь стакселя!

Капитан повернулся ко мне, хотел было что-то сказать, но передумал и зашагал к носу.

(15)

Понадобился не только этот, но и весь следующий день, чтобы капитан Андерсон и офицеры навели на корабле хоть какое-то подобие порядка. Одна только уборка разлитого по палубам масла потребовала усилий всего экипажа, солдат и переселенцев!

Масло было повсюду. Грот-мачту измазало футов на пятнадцать в высоту — во всяком случае, именно так утверждал Бейтс. В коридоре переборки и двери перепачкались на высоту трех футов, масло просочилось даже в каюты! Времени на разговоры о панике, охватившей людей, когда они едва не утонули, просто не было, хотя капитан, похоже, пришел в ярость, когда понял, в каком положении оказался. Бросить вахту у штурвала — провинность, требующая самой суровой кары. Я говорю это не с негодованием, а по зрелом размышлении: на любом другом корабле виновных постигло бы наказание. Без сомнения, рулевые бросили пост и попытались спрятаться, испугавшись бушующих волн. Как сказал однажды Чарльз: «Люди, как и канаты, имеют предел прочности». Их поступок граничил с открытым бунтом — злейшая провинность для любого матроса.