На крючке
Шрифт:
– Здесь какой-то заговор, – уже спокойно продолжала Яна, – Засурский, Ваксмахер, этот майор – все они что-то затеяли. Убийство Галкиной…
– Ты уже говорила, – нетерпеливо перебил ее Руденко, уязвленное самолюбие которого требовало реабилитации, разговоров, уговоров, извинений – ему не хотелось рассуждать обо всех этих господах, по крайней мере сейчас, до того момента, пока раскаявшаяся Яна не признается ему, что сдрейфила на все сто, что была не права и так далее.
– Тебя это не интересует? – снова напряглась Яна.
– Интересует, но больше сейчас меня интересует твое отношение ко мне, – прозрачно намекнул Руденко на незаслуженный выговор.
– То есть, – Яна закашлилась, – ты хочешь знать, как я к тебе отношусь?
Она повернулась к нему всем корпусом и вперила в него удивленный, недоумевающий взгляд.
– Ну,
– Да я не про то, – раздраженно отмахнулся Руденко. – Я вообще… Как человека к человеку отношение…
Он смущенно замялся.
– Чего ты себе вообразила? – скуксился он.
– Ваксмахер дружит с сыном Засурского, – сделавшись задумчивой, сказала Яна.
Руденко, поняв, что разговора по душам не получится, и достоинство придется восстанавливать в другое время и в другом месте, решил подхватить нить Яниных размышлений, переключившись с проблемы межличностных отношений на людей, шашни которых непосредственно привели к обострению последней. Теперь они уже были врагами, ибо их нерадивая деятельность привела к тому, что такая вежливая и корректная женщина, как Яна, обрушила на него поток упреков. И все-таки он попытался придать этим рассуждениям и догадкам фривольно-несерьезный оттенок, дабы намекнуть, что все, что связывает этих людей и делает их такими подозрительными в глазах Яны, не стоит его, Руденко, личного интереса.
– А может, они гомики? – хохотнул он в усы.
– Может, – растянула Яна рот в рассеянно-мечтательной улыбке, – хотя Ваксмахер вроде был в девушкой в казино, по крайней мере, с ней ушел. – Причем и Засурский-старший эту девушку знает.
– Что за девушка? – оживился Руденко.
– Не знаю пока, но узнаю, – решительно произнесла Яна и выбросила бычок в приоткрытое окно.
– Так и малец там был? – спросил Руденко.
– В казино? Нет, его не было.
– А ты откуда про Засурского и Ваксмахера знаешь? – удивленно спросил Руденко.
– «Видела», – многозначительно сказала Яна.
– В «сферах», – также многозначительно произнес лейтенант, хотя Яна расслышала в его голосе насмешку.
Между тем «шестерка» лейтенанта уже въезжала на гору. Ее окружала гулкая тьма, которая не давила, а, казалось, ширилась, ускользая от рокота мотора и расходясь во всех направлениях подобно кругам на воде. Особую звонкость и прозрачность ей придавали соловьи, певучие речитативы которых раздвигали пределы мрака, делая пространство бесконечным. Две расширяющиеся светлые полоски, идущие от фар, шарили по асфальту, выхватывая его неровности, казавшиеся миниатюрным ландшафтом Дантова ада.
– Ну вот, – Руденко затормозил у знакомой калитки, – приехали.
– Спасибо тебе, – сжала Милославская его тяжелую руку.
Он еще не успел остыть от упреков, брошенных ему Яной, как новый ее жест, на этот раз выражающий признательнсть и благодарность, поверг его в хаос приятных и почти ностальгических ощущений. Почему ностальгических? Потому что он на секунду подумал о том, что как хорошо было бы несколькими минутами назад не ссориться, а доставить друг другу приятное, в платоническом смысле, конечно. Можно ведь все было обсудить более спокойно и, как говорят в судах, выслушать обе стороны. Сожаление об упущенной идиллии подрывало основу жизненного оптимизма Руденко. Человеком он был наивным, а потому любой мелочи придавал колоссальное значение. Янин выговор был проявлением метафизическим для него, в силу того, что он усложнял философский расклад, имевший место быть в его голове. То, чего лейтенант не понимал, он склонен был считать неким опасным феноменом, будь то эмоция, мысль, поведение другого человека. И потому всегда был напряжен, начеку, как бы защищая право жизни быть простой, неиспорченной, ясной в своем источнике.
Поэтому он ничего не ответил Яне, а лишь трагически и всепрощающе улыбнулся, лелея в груди сладкую грусть, что родилась от сознания того, что он, Руденко, прав как всегда, но, к сожалению, не может донести это до всех.
Яна была далека от того, чтобы корпеть над интерпретацией этой прощальной улыбки лейтенанта. Она чувствовала себя усталой и разочарованной. Она мимоходом приласкала обрадовавшуюся ее появлению Джемму и, сняв с себя костюм, уселась в кресло, разминая ноги. Потом накинула халат и, зная, что так скоро не уснет, принялась готовить кофе. Ясность ее сознания, минуту назад затуманенного, взбаламученного эмоциями, теперь, кажется, достигла пугающей остроты. Яна намеревалась поработать с картами. Она чувствовала, что не успокоится, не уснет, пока не прояснит для себя хоть что-то. Раздражение против Копелева, вообще против любого, кто легко может лишить жизни себе подобного, придало ей энергии и странным образом освежило. И хотя ее тело протестовало, разламываясь на части от усталости, сознание функционировало бодро, живо, целеустремленно.
Перелив кофе из джезвы в чашку и вставив в угол рта сигарету, Яна расположилась с картами в кресле перед журнальным столиком. Она выбрала карту «Взгляд в прошлое».
Возможно, думала она, ей посчастливится увидеть, как все еще только складывалось в мозгу убийцы. Она накрыла карту рукой, опустила веки. Тепло долго не шло. Яна уже стала тихонечко проклинать себя за это судорожное желание ясности, императивом вставшее перед нею. Ей нужно было расслабиться, уснуть, забыться хоть на время, вместо того, чтобы сидеть вот так с закрытыми глазами и видеть только ночную тьму, тьму внутреннюю, так похожую на ту, что окружала ее дом, ее город, ее планету, медленно вращающуюся в ночном космосе, вместе с галактикой, вместе со звездами, созвездиями, с черными дырами, перетекающими неслышно в эту ночь, в ее домом, в ее мозг…
И тут жутким контрастом этому мраку и обмороку, расплавляющему мозг, превращающему его в мягкую паутину слабо шевелящихся извилин, вырастающих в плавники и водоросли, взлетел столб белого огня. На фоне мрака он выглядел чудовищно, нестерпимо ярким. Когда же этот молниеносно взмывший гейзер поутих, разлился, полностью подчинив себе темное пространство, его накал стал быстро ослабевать, и волны, исходящие от него, становились с каждой секундой все более прозрачными, теряли силу свечения, успокаивались, и вскоре Яна уже смогла различить предметы обстановки, плывущие в волнах полуденного света. Это была просторная комната, наполненная лучами и смехом. Яна ясно слышала смех. Часто ее видения проходили в гробовом молчании, а тут этот звонкий шаловливый голос! Женский. И вслед за ним, из белесоватых клубов света выплыл стройный гибкий силуэт. Тонкая голубая материя текла с бедер на пол, застеленный ковром. Яна узнала девушку. Это была Женя. Полуобнаженная. Ее маленькая грудь задорно торчала, увенчанная розовыми сосками, рот смеялся. Запрокинутое лицо озаряла беззаботная радость. За ее нагой спиной убегал вдаль неприхотливый сельский пейзаж, с едва оперившимися первой листвой деревьями. Яна отвлеклась от пейзажа, затягивавшего ее взгляд как в воронку. Ей стоило огромных усилий перевести его на девушку. Яна видела Женю сквозь тонкую дымку, очертания ее фигуры то и дело растекались, лицо расплывалось. Яна немного опустила взгляд. И тут перед ней, напоминая диковинный лес, выросли мольберты с холстами и листами бумаги. На них угадывались знакомые контуры и черты – везде была изображена одна и та же девушка. Рисунки, картины, робкие эскизы, законченные работы. Яна увидела рисующую руку, мужскую, несколько суховатую, но с изящными, длинными пальцами и наманикюренными ногтями. Яна не могла отделаться от ощущения, что уже где-то видела эту руку. Интерьер не отличался шиком. Наоборот, это была скромная хижина, то ли специально, то ли в силу каких-то причин обставленная сдержанно и просто. Внимание Яны привлек стол, заваленный бумагами и книгами. Она пробовала прочитать название хоть одной. И ей это удалось. Буквы были латинские. «Rutebeuf. Poemes de l`infortune et autres poemes». На белой глянцевой обложке. Чуть ниже располагалась фиолетово-голубая вставка, на которой схематично было изображено одутловатое лицо мужчины в парике. Завитые букли, которые носили в восемнадцатом веке. Яна «посмотрела» вправо, увидела уголок зеленой книги, с золотой каймой, названия она прочесть на смогла – на книге высилось еще несколько фолиантов. Обложка самого верхнего была скрыта под взрыхленным морем исписанной бумаги.
Яна перевела дыхание – видение требовало много сил. Она снова подняла взгляд, но девушки на месте не было. Яна хотела «повернуться», чтобы найти ее, но картинка стала опадать волнами, тускнеть и через минуту глаза Яны не различали ничего, кроме размытых очертаний комнаты, которые погасали с поразительной скоростью и легкостью.
Яна открыла глаза. Заливающий комнату бронзовый свет казался теперь темнее и гуще. Словно видение, прорубив окно в другой, воздушный и лучезарный мир, оттенило гнетущую тяжесть настоящего, всего, что видится земным зрением.