На острове Колибрия
Шрифт:
– Но я уже двадцать раз слышал «Тоску», – отказывался Доббинс.
Он готов был двигать горы для своего крестника, но сначала всегда должен был возражать. Кроме того, он хотел посвятить этот вечер расстановке своего тщательно перевезенного музея носов.
– Вы не слушали ее в Колибрии, – сказал Билли.
– Какая же разница: слушать ее в Нью-Йорке или здесь?
– Вот я и хочу, чтобы вы это выяснили.
– Я не люблю Пуччини. И в прощальном дуэте на крыше, в последнем акте, между сопрано и ее возлюбленным всегда происходит чуть не драка из-за будущих аплодисментов.
– Попробуйте-ка это, – обратился Билли к мистеру Доббинсу, предлагая ему стакан хваленого местного абсента.
– Это зелье не в моем вкусе, – проворчал Доббинс и… выпил.
В то время как он пил, он старался перевести разговор на другую тему. Но, как только он кончил, Билли сказал:
– В афишах упомянуто, что это «парадный спектакль». Возможно, что будет король. Весьма вероятно, что завтра он пошлет за вами, и поэтому полезно будет сегодня немного присмотреться к нему. Вам не улыбается предварительное изучение августейшего хобота?
Атташе миссии уже показал себя энергичным слугой вашингтонского департамента иностранных дел. Не успели он и Доббинс въехать утром в свою квартиру, как Копперсвейт уже умчался предъявлять верительные грамоты Доббинса. Он был принят бароном Расловым – премьер-министром и министром иностранных дел, коротеньким толстым человечком во фраке и с красной ленточкой в петлице. У барона были щетинистые седые усы и темные мешки под хитрыми серыми глазами. Он выразил надежду, что Доббинс и Билли найдут колибрийский климат более здоровым, чем некоторые безответственные лица это допускали в отношении обитателей Нью-Йорка. Он добавил, что влофский двор весьма наслышан о такте прибывшего американского представителя и надеется, что он будет иметь блестящий успех в своей деятельности.
Улыбка барона Раслова не понравилась Вильяму.
– Сегодня спектакль-гала. Идет «Тоска», – сказал министр, окидывая своим хитрым взглядом американца, открытое лицо которого было воплощенным отрицанием дипломатического искусства. – Я настоятельно советую вам присутствовать, мистер Копперсвейт. То, что вы при этом увидите, поможет вам разобраться в некоторых вопросах, касающихся нашей страны, которые, быть может, до сих пор вы понимали неправильно.
Билли выслушал это с порозовевшим, но невинным лицом и не счел входящим в свои официальные обязанности передать последние слова барона мистеру Доббинсу. Родственники Копперсвейта были против его поездки во Влоф. Как большинство его молодых земляков, он старался скрывать свои самые сокровенные чувства, но все-таки не сумел вполне умолчать о впечатлении, произведенном на него чарами «девушки с тамбурином», которая, по-видимому, была увезена домой в Колибрию, и светские родичи Билли были в страхе, как бы он не разыскал эту «певичку из кафе» и не женился бы опрометчиво на ней. Теперь он не желал подсказывать Доббинсу, как представителю родни, что они могут встретить ее в опере, и разве только тюремное заключение могло бы помешать ему быть на этом спектакле.
– Вам придется иногда видеться с королем, – настаивал он. – Почему бы не пережить поскорее первое потрясение?
Они пошли на «Тоску».
Американский представитель и его секретарь проследовали сквозь двойную шеренгу солдат и, войдя в театр, отыскали свои места, которые Билли, как истый житель Нью-Йорка, заблаговременно забронировал за собой в середине одного из первых рядов. Литерные ложи у сцены были пусты и пустовали в течение всего первого акта. Копперсвейт не стал смотреть на обычное искажение римской церкви святого Андрея. Он не стал притворяться, что слушает арию более чем посредственного тенора. Его голубые глаза лихорадочно бегали по рядам погруженного в полумрак зрительного зала. Но, насколько он мог судить, нигде не было видно ни одного знакомого лица.
Рядом с ним села женщина. Простое платье только подчеркивало ее прекрасную фигуру, и она была такая белокурая и была так мало похожа на остальных женщин кругом, что Билли мысленно прозвал ее «валькирией». Его, конечно, могла интересовать теперь только одна женщина, но от этой соседки он надеялся почерпнуть кое-какие сведения.
В прежнее время он был большой мастер налаживать такие ни к чему не обязывающие разговоры и задал даме какой-то незначительный вопрос. Он обратился к ней по-гречески и, к своему удивлению, убедился, что она его не понимает. Тогда он заговорил по-английски.
– Скажите, где король?
Она была удивлена, но улыбнулась. Билли подумал, что она должна очень нравиться мужчинам.
– Как я могу это знать? – вопросом ответила она.
Ее руки дрожали, она нервно теребила веер из перьев. Это заинтересовало Билли. Он решил, что у нее немецкий акцент. Потом он решил, что она смеется над ним.
Когда, после финального Те Deum упал занавес, раздались аплодисменты. Но они относились не к второразрядным исполнителям, а к худому, низкорослому и невзрачному человеку с бородкой, в жакетном костюме и в ермолке, который опустился в кресло неподалеку от американцев. Он, видимо, старался избежать такого внимания.
– Этот тип, – шепнул Билли мистеру Доббинсу, – любит, чтобы его чествовали, а делает вид, будто это ему неприятно. Как вы думаете, кто он такой?
У «валькирии» был, очевидно, прекрасный слух. Она услышала и ответила:
– Я только что прибыла в Колибрию, но мне уже называли его.
Итак, она вовсе не смеялась! Билли тотчас воспользовался представившимся случаем – ведь всякие сведения могли оказаться полезными:
– Кто же это?
– Это могущественный Тонжеров, лидер республиканской партии в парламенте. – Сказав это, она вдруг вздрогнула; в свете вспыхнувших люстр ее лицо пылало румянцем. – А там… там…
Но ей незачем было объяснять, кто были новоприбывшие. В королевскую ложу, которую Билли узнал по ее расположению и по декорировавшим ее флагам, вошел, улыбаясь, барон Раслов. За ним следовал невысокий, худой человек с седой бородкой и глубокими складками между косматых бровей, вытянутый в струнку старый солдат, которого публика приветствовала криками: «Обрадович! Генерал Обрадович!» Это был колибрийский герой, отличившийся в турецкой войне. За этим ветераном шли мужчина и женщина, представлявшие своим видом резкий контраст с блестящей формой военного. На них были крестьянские костюмы, и их появление было встречено криками и аплодисментами галерки. И, наконец, последним вошел коренастый человек средних лет со смуглым недовольным лицом.
На нем был голубой мундир с белыми шнурами. Поперек широкой груди шла черная с желтым лента, посредине которой красовалась многоконечная бриллиантовая звезда ордена Влофского креста. Его гладко выбритое лицо выражало силу, короткий мясистый нос и сжатый рот свидетельствовали о решительном характере. Но правый угол верхней губы был слегка оттянут кверху, как бы указывая на привычку относиться к людям с презрением и насмешкой. Этого человека нельзя было назвать красивым, но, если бы не эта черта, то общее впечатление решительности и силы даже располагало бы к нему. Во всяком случае и друзья и враги одинаково признавали гордость осанки его величества Павла III, короля Колибрии.