На Париж!
Шрифт:
тут и у меня глаза от слез затуманились; а когда он закончил троекратным «ура! ура! ура!», и остальные певцы и вся публика кругом «ура» это подхватили, то и мой голос в сем общем восторженном крике выделился подобно тромбону, покрывающему все прочие инструменты в оркестре.
Сагайдачному было не до меня, ибо главный распорядитель праздника, Нелединский-Мелецкий, толстенький, суетливый старичок в золоченой треуголке и красном сенаторском мундире, в голубой ленте и звездах, посылал его, в качестве своего «адъютанта» то туда, то сюда.
Уже в сумерках, когда в танцевальном зале начались танцы торжественным полонезом, Сеня отыскал меня среди зрителей под окошками зала.
— Вот ты где! А я, брат, за тебя уже похлопотал и, думаю, не без пользы.
— Ты говорил обо мне с Нелединским?
— Не столько о тебе, сколько об Ирине Матвеевне. Собственные его вирши, правда, весьма посредственны, но все прекрасное ценить он умеет. Так оценил он и голос Ирины Матвеевны, и еще более ее свежую молодость. Заступив в спектакле место воспитанницы Самойлова, она оказала ему большую услугу, а потому, когда я ему давеча объяснил, что и он может ей отплатить услугой, он тотчас после спектакля пошел с докладом в кабинет к императрице Марии Феодоровне, а немного погодя туда позвали и Ирину Матвеевну.
— Ну, а дальше, дальше что же?
— Что было дальше — постараюсь узнать в течение вечера. Сейчас я должен дирижировать танцами. Во всяком случае не сегодня, так завтра тебе все разузнаю.
После танцев должен был быть еще большой фейерверк и ужин в нескольких палатках. Но у Варвары Аристарховны от двух поездок: вчерашней и сегодняшней, так голова разболелась, что мы еще до конца уехали обратно в Питер.
И вот я с часа на час ожидаю теперь к себе Сеню.
…Слава Создателю во Святой Троице! Думал уж, что и не дождусь. И солнце за крышами скрылось, когда он, наконец, ко мне ворвался.
— Ну, дружище, облачайся в парадную свою форму со всеми регалиями — и марш на парад!
— На какой парад?
— К тестю; сам за тобой послал.
— Кто? о. Матвей?
— Ну да. Экой ты, брат, нынче непонятливый! Живо! Живо!
Стал я облачаться на скорую руку, а он тем временем рассказал мне вот что:
— Ночевал я у Нелединского в Павловске. После вчерашней передряги не успел еще и выспаться, как он за мной уже посылает.
— Сию минуту, — говорит, — отправляйтесь в Петербург и привезите сюда священника Елеонского: ее величество Мария Феодоровна к себе его требует.
Полетел я сюда на курьерских, прямо к о. Матвею и полчаса спустя летел уже с ним обратно в Павловск.
— А он что же?
— Он, точно с неба свалился, ничего-таки не понимает, меня выпытывает: что да как? А я:
— Знать не знаю, ведать не ведаю. Примчались. Повели его к императрице; а когда, недолго погодя, от нее он опять вышел, совсем старик размяк, растаял, как снег в лучах солнца, платком глаза утирает.
— Ну, что, — говорю, — батюшка?
— Ох, молодой человек! Молодой человек! — говорит и пальцем мне грозит. — Следовало бы мне серчать на вас, что так подвели. Но без вас я не сподобился бы всемилостивейшую родительницу царскую улицезреть, ангельский голос ее услышать.
— Так вы, батюшка, — говорю, — больше уже не упорствуете?
— Против высочайшей ее воли, столь душевно изъявленной, дерзну ли я еще долее упорствовать?
— И отдаете дочку за моего приятеля?
— Придется, — говорит, — отдать; судьба, видно! Не даром говорится, что всякая невеста для своего жениха родится.
На сих словах Сени я не выдержал, обхватил его вокруг шеи и поцелуй ему влепил.
— А потом, — говорю, — что же было?
— Потом? Только домой его доставил, прощаюсь, а он мне:
— Ты, что же, дружкой у него будешь?
— Само собою.
— Так вези его сюда. За одно уж порешим.
— И вот я за тобой. Извозчик ждет внизу у подъезда. Скоро ли ты управишься?
— Готов, — говорю и хватаю еще с собой заветный мешочек, золотом набитый (Бриеннские двойные луидоры еще в Париже ведь на наши русские империалы выменял).
Сели на извозчика.
— Пошел! Хорошо поедешь — целковый на чай.
Вихрем домчал. А о. Матвей, заложив руки за спину, по гостиной взад и вперед похаживает. Увидев меня, к противоположной двери обернулся.
— Ириша! Где же ты?
Ан она, голубка моя, там уже стоит, лучистыми звездочками своими искры на меня мечет.
— Ну, что же ты? — говорит ей родитель. — Подойди ближе. Да и ты тоже.
Подошли мы оба.
— Эх, эх! А колец-то обручальных еще и не припасли.
— У меня-то есть, — говорю и колечко Иришино с бирюзой предъявляю.
— И у меня тоже, — говорит Ириша и берется за мизинец свой с колечком из моих волос.
Но тут к ней Сеня подскочил.
— Нет, уж извините, — говорит. — Вот ваше обручальное кольцо: еще в Париже для вас припасено.
И преподносит ей, в бархатном футлярчике, золотой перстенек с большущим, знакомым уже мне, бриллиантом.
— Да, ведь, это никак драгоценный алмаз? — говорит о. Матвей.
— Мне он случайно достался, и я его для невесты моего друга закадычного оправить только дал.
— Коли так, то ладно. Ну, детушки, преклоните колена.
И склонились мы перед ним, и благословил он нас, на персты кольца нам надел, обнял дочку, потом и меня.
— А теперь, — говорю, — батюшка, вы разрешите уж Ирише принять приданое французского графа?
И подаю ей мешочек.
— Бери уж, бери, — говорит ей отец. — Теперь не принять неразумно бы было. Но со свадьбой, милые вы мои, как хотите, повременить вам еще годик-другой придется.
— До следующего, — говорю, — чина?
— А ты в каком чине-то?
— Подпоручик.
— Так вот, как станешь поручиком…
Меж тем Сеня мой хозяев Самойловых успел уже позвать. И входят они, а за ними лакей — в руках поднос с бокалами шампанского. Все наперерыв с Пришей, со мною, с о. Матвеем чокаются. А неугомонный наш дружка: