На плахе Таганки
Шрифт:
До чего дошел Губенко — до полного бандитизма. Теперь ему все нипочем.
Сашка-то с Луневой ведь знают, что захватили театр, ведь там в 307-й комнате может быть жуткий разгром, книги мои могут выкинуть, или просто не пустить Луневу, или потребовать у нее открыть шкаф и выбросить книжки к чертям. И поселится там Губенко опять.
А я боюсь его. Вот в чем дело. Надо поразмыслить, чтоб он, Губенко, меня боялся. Он и так боится, боится моих книг. Но он переступил все нравственные границы, он попрал авторитеты, он встал на путь иной морали, он утверждает свою правоту оскорбленного, униженного, опозоренного — и ему терять нечего. Ему надо идти до конца, и это страшно. Он не остановится ни перед чем. И у него есть мои поддерживающие его телеграммы, которые он может
Демидова никогда и не была ослеплена любимовской режиссурой, она всегда имела свой критический взгляд на вещи, спектакли, слова, общежитие наше. Что удивительного в том, что перенос постановки 25-летней давности на другую почву, культуру, язык и возрастную шкалу не дал желаемого результата?
Мне надо заранее обезопасить себя. В этой угрожающей ситуации Глаголин в своем алкогольном предвидении и предложении, очевидно, будет прав. Любимов не справится с Губенко один, и даже вместе с нами. Резкий шаг должны сделать власти. Иначе действительно после Парижа Любимов уйдет, отойдет, бросит все, и нам опять же, — спасая честь его и дело, играть репертуар здесь ли, за границей ли — надо что-то будет изобретать, какую-то промежуточную структуру во главе с Демидовой. У меня хотя бы есть Театр Армии. Есть еще «Ревизор» с комментариями Турбина.
Прочитал я рассказы Таньки Шведовой — хороши, даже чуть слеза не прошибла от воспоминаний. Я даже помню, где я их записывал — на Пальчиковом переулке, в комнате коммунальной квартиры Шацкой, на диване, когда болел. И первым слушателем была Нинка. Первые мои опыты, первые шаги, там же была приобретена машинка «Москва». Я мечтал стать писателем. Я играл в писателя. «Пиши, Зайчик, пиши!» И второй муж у нее тоже актер-писатель-режиссер-подлец. Разнообразия в Нинкиной жизни не было, волочились за ней одни актеры — Шурупов, Васильев, Ливанов, Золотухин, Бортник, Филатов, да еще критик и литератор Дмитрий Урнов. Этот серьезно добивался, розы у дверей оставлял, на белых лошадях подъезжал к коммунальному подъезду. Она входила в десятку самых красивых молодых актрис мира. А вышла замуж за нищего студента без московской прописки и прописала у себя на площади в 10 кв. метров. «Это мой муж», — сказала она матери, указав на человека ниже ее ростом и в коротких штанах. Мать заплакала, а муж пошел в магазин за «Старкой». Ночевать ушли в общежитие театрального института.
Я влезаю в климат, в заросли слов, идей и сюжетов «зеленой тетради». Я бы мог написать быстро, очевидно. Потому что мне более или менее ясен ход и конец. Поспрошать у коллег. А у кого, собственно? Я хожу со стаканчиком к источнику и ни разу не попал под дождь, это странно. В последний мой сегодняшний выход я придумал эпилог: 18 июля каждого года, когда звенят колокола к вечерней службе, к могиле за церковной оградой подходит женщина. Ее помнят молодой. Она кладет горсть земли с 21-го подмосковного километра. Она останавливается на постоялом дворе в Доме колхозника и живет три дня. 21 июня она заказывает службу поминальную. Романа еще нет, а эпилог уже написан. Эпилог моей жизни. Вот почему мне начинает нравится отель «Либуше» города Подебрады.
Телевизор объявил, что Евтушенко 60 лет исполнилось. «В годы оттепели... — что-то брякнул диктор, — поэзия Евтушенко...»
Поэтический климат в Америке определяет Бродский, люто не любящий Евтушенко. Да вряд ли люто.
19 июля 1993 г. Понедельник. Молитва, зарядка, вода
Сегодня в 18.00 на к/с «Баррандов» просмотр дневного материала. Вот уж сегодня-то меня увидят точно.
Бродского наградили Нобелевской премией, а Евтушенко — орденом «Дружба народов». Он рано стал деятелем. Бродский ушел в себя и стал работать, говоря советским языком, над собой. Ев. Ал. стал работать на других.
Он погряз в деятельности, в соревновании с Вознесенским, в битве за популярность, скандальность —
Да брось ты, Валерий, городить! Жил, как умел, написал, сколько отпущено. Интересно, конечно, посмотреть на ту жизнь, которую ты хотел бы прожить, что бы ты написал, каких женщин упустил бы. Но сколько дано — столько дано. Не можешь же ты всерьез сказать, что забодал свой талант, что не реализовался, — не можешь. Возможности тебе были даны редкие, случай представился, и не один, чего уж Бога гневить. «21 км», «Покаяние», ты еще напишешь.
Место съемки — Божий Дар, Миловице.
Менцель: «Мне начинает нравиться русский язык».
Миловице — место, где стояли русские части. Брошенные казармы, танковые ангары, аэродром военный, пустые самолетные загоны-холмы. Пустые девятиэтажки — панельное жилье. Дома в хорошем состоянии, но никто не живет — советская проказа... Ужас. Потихоньку возвращается уважение к нам, но очень мало. Долго мы издевались над ними, долго обращали в советских рабов, убивали самостоятельность, хозяйничали в чужом доме. «Оккупанты».
Почему-то сразу всплывает Губенко. Когда-то мы его просили возглавить театр, теперь он захватывает оставленный им участок силой. Сегодня на «Таганке» какие-то события развернуться должны.
Так вот, к нам здесь плохо относятся — сужу по тому, как они завтрак суют. Но все-таки русский язык начинает нравиться, и братское славянское чувство нарождается чуть-чуть, где-то проявляется, не навязываемое танками.
20 июля 1993 г. Вторник. Утро, зарядка, молитва, вода
Ужасные вести из Москвы. Звонила Сашка. Губенко произвел территориальный захват всерьез. Все входы и выходы на новую сцену перекрыты. На служебном стоит ОМОН, и Жукова показывает: кого пускать, кого не пускать. Для наших открыт боковой вход. Глаголин ждет прокурора. Ключ от 168-й комнаты Иван Егорыч выкинул Луневой в окно. В 307-ю не попасть. Обстановка неприятная.
Трудно представить, что будет 27 августа, когда соберутся на репетицию «Живаго». Злорадствовать будет Алешка Граббе. «Вот, я говорил... дождались...» Провести репетиции на новой сцене нам не дадут. К этому надо приготовиться. Но это тоже еще не конец. Гастроли в Бонне нельзя срывать — от этого зависит все дальнейшее у Пеца. Любимова в конце августа в Москве не будет. А что же Лужков? Что скажет прокурор? И что скажет Любимов? Но нам надо подготовить спектакль к гастролям — восстановить хоры, танцы и т. п. И быть в форме. Чья же все-таки власть — Моссовета или мэрии? Что же они, Гончар и пр., наделали? «Пусть президент судится с нами». Докатились. Жуть. Театр действительно прекратит свое существование. Выполнятся гастрольные контракты, и после Парижа — конец. Если, конечно, власти не примут крутые, принципиальные меры. Но опять же... какие и что за власти? На нашем примере — никакой власти нет. Знает ли о происшедшем Любимов? Он во всем обвинит Глаголина, а что тот может сделать, если никого нет и пожарная охрана на стороне Губенко? А Любимов на мой вопрошающий вопль, где нач. пожарной охраны: «Успокойся, он уже не работает». Наивный дед, этот Любимов. Таня Жукова выполняет свой лозунг: «Мы пойдем до конца». Они вынуждают нас уйти. Но уйдут они, а не мы. А если уйти? Может быть, этот шаг заставит одуматься властей предержащих?
Они захватывают театр, чтобы сдавать в аренду и этим кормиться, а не чтоб Любимов сдавал, грубо говоря.
Если хочешь жить легко И к начальству ближе, Держи попку высоко, А головку ниже!
Таня два года работает на Бронной, закончив Ярославский институт. Часто собирается театральная компания. Первый вопрос:
— Ну, что там у нас на сегодня с Таганкой?
— А что говорит народ?
— Что Любимов — гад. Общественное мнение на стороне Губенко.
— И почему Любимов гад?
— Не знаю. Я не понимаю, не знаю, кто прав, кто виноват. Говорят, выгнал ни за что одну актрису.