На подлодке золотой...
Шрифт:
— Точно, — кивнул Синяк.
Роман отложил журнал и надел рубашку.
— Иван, ты человек худой и бедный, зачем тебе “Кеттлер”? Я же, напротив, человек состоятельный и полный. Отдай его мне.
Ванька опешил, молча пожевал губами, осваивая предложенную логику, уселся за письменный стол и равнодушно произнес:
— Забирай... Вообще-то это подарок... но забирай.
Потом, пригнул к столу пружинчатую шею сильной лампы, раскрыл права, выбрал тоненькую кисточку, окунул в горячий сироп, отжал волоски и тихонько потянул прозрачную
— Каждую бу-уковку надо прописывать... — сладострастно ворожил он, высунув от усердия язык. — Вот та-ак...
Синяк оторвался от кроссворда.
— Жирный, мне гараж на две персоны предлагают. Соединиться не желаешь?
— А могилы тебе на две персоны не предлагают? — усмехнулся Роман, заботливо натягивая чехол на обретенный “Кеттлер”.
— Теперь подсушить... — колдовал Иван, покусывая пригнутый языком ко рту ус. Обычно, когда он творил — рисовал или сочинял стихи, то свободной рукой вязал бесконечные крохотные узелки в своей роскошной шевелюре великовозрастного инфанта, которые потом с трудом на ощупь выстригал. Иван обернулся к Синяку. — Фотографию давай.
Синяк засопел недовольно.
— Где я тебе в субботу фотку возьму?
Иван медленно поднял на него глаза, ничего не сказал, повернулся к Роману.
— Рома, будь за старшего. В метро есть моменталка. Проследи, чтоб этот придурок глазки держал открытыми.
Иваново предостережение было не случайным. Веки Синяка были татуированы со времен первой юношеской ходки двумя краткими, но емкими словами: “Не буди”.
Роман послушно снялся с тахты.
— Собирайся, чучело, — ласково похлопал он Синяка по плечу.
— И купите чего-нибудь к столу, — вдогонку им крикнул Иван.
Проводив друзей, Иван принес из-под ванны, где погнилей микроклимат, две майонезные баночки с замотанными марлей горлышками. На баночках были наклеены этикетки — “муравьи голодные”, “муравьи сытые”. Раздвижной рамочкой он выгородил промазанного сиропом “Бадрецова Романа Львовича” со всеми прилегающими подробностями, развязал марлю на голодных муравьях, осторожно вытряхнул цепких мурашей внутрь рамочки и карандашом довыскреб особо прилипчивых.
Муравьи разбрелись по тексту. Не лесные, барственные, с тугими обливными пузиками, а крохотные, псивенькие, мелочевка насекомая. Они учуяли сахар, заерзали, выстраиваясь чередой по сладкому следу, и принялись за работу...
У Ивана оказался вынужденный перерыв. Он со вкусом потянулся, вспоминая о своей судьбе, о том, что жена пьяная в соседней комнате, что они с дочкой не жрамши с утра, и сочинил стих в одну строку, даже не один стих, несколько. “Люблю поесть. Особенно — съестное”. “Нет, весь я не умру и не просите”. “О смысле жизни: никакого смысла”.
Друзья принесли готовых харчей. Роман, чтобы не отвлекать Ивана, взялся сервировать пол возле тахты на газетах “Экстра-М”. Синяк втихаря подсасывал джин прямо из горлышка.
Иван сосредоточенно следил за муравьями, изредка остро заточенным карандашом подгоняя нерадивых.
— Вместе с сиропом и тушь выгрызут и покакают одновременно.
Синяк, булькнув алкоголем, взроптал мокрым голосом:
— Какать, может, не надо?
— Ты чем там, чадушко, хлюпаешь? — обернулся на внеплановый бульк Иван.
— Зачем какать? — недовольно вопросил Синяк.
— Чтоб тушь не расплывалась. Не нагнетай алкоголь загодя. Жирному лучше пособи.
Синяк сделал обманчивое движение — будто с тахты, но Роман придержал его: сиди, не нужен.
Чтобы порыв не был пустопорожним, Синяк прихватил с пола лепесток ветчины.
— Рассказывай, Жирный, — приказал он. — Развлекай.
— У меня во Франции книга вышла, — сказал Роман. — Летом поеду...
— Опя-ять он свое, — скорчил рожу Синяк. — Что же вы по-человечески базлать не можете, всё про книги!.. Кстати, Жирный, моя крестная психиатром в отсталой школе для дураков работает. Говорит, твоя книга про меня у питомцев настольная...
— Рома, а где же фото? — раздраженным на всякий случай голосом рассеянно спросил Иван. — Фоту сделали?..
Роман протянул ему фотографию.
— Да-а... — задумчиво произнес Иван. — Такое лицо может любить только мама. Хорошо, косы не видно. Скажут, гермафродит.
— Кого? — насторожился Синяк.
Наконец, муравьи закончили свою работу. Ванька загнал их в “сытую” банку. Достал батарейку “Крона”. От батарейки тянулись два проводочка, оканчивающиеся обнаженными жальцами. Он легонько совокупил проводки — стрельнула искорка. Ванька снова вбил в глаз черный цилиндр и еле заметными движениями начал подковыривать искрящимися электродиками недовыеденные фрагменты текста.
— Потом проварить в щавелевой кислоте, подстарить... — бормотал он и, закончив свою ворожбу, со стоном разогнулся.
— Наливаю, Иван? — нетерпеливо спросил Роман.
— Не ломай традицию, — напомнил Синяк. — Пусть Иван сначала стих зачтет.
— Можно, — кивнул мастер и заговорил давнишними своими тюремными стихами, которыми в свое время, еще в шашлычной при первом знакомстве, навсегда покорил Синяка.
— “Значит время прощаться, коль вышло всё так, как всё вышло. Повторите, маэстро, — пусть звуки заменят слова, только скрипку печальней, оркестр — потише, чуть слышно, только тему надежды — пунктиром, намеком, едва...”
— Ну, быть добру! — провозгласил Синяк тост. — Шолом, козлы!
Пили старательно. За двадцать лет Ванькиной свободы, за новые зубы Синяка, за книгу Жирного, вышедшую в далекой Франции, за дружбу, за любовь...
Когда наступил перекур, Иван, лениво ковыряясь в зубах, вяло поинтересовался:
— Рома, за кого ты нашего Вовика сватаешь? Она окрашена в обручальный цвет? Прошу подробности.
— Даму зовут Александра, — сдержанно сообщил Роман. — Правда, Михеевна. — И смолк.
— Что-то ты подозрительно немногословен, — заметил Иван. — Не со своего ли плеча?.. Инцест грядет?