На поверхности (сборник рассказов)
Шрифт:
В доме послышались шаркающие шаги.
– Кто там?
– Мама – беззвучно от нахлынувших чувств, потом уже шёпотом – Это я мама, открой.
Два щелчка, замок, открывшаяся дверь, материнские объятия, от которых наконец-то становится спокойней и чуть легче.
– Мама не плачь – шёпотом, сам еле сдерживая слёзы – Мама, всё хорошо.
– Мы выиграли? – руки щупают лицо – Сынок, ты очень похудел.
– Я знаю мама, послушай меня мама, ты должна понять, у меня мало времени, они ищут меня.
– Кто они? Сынок, почему
– Мама, ты не о том. У меня мало времени. Я не знаю, что мне делать, мам, они ищут меня.
– Господи, ты сбежал? – руки гладят по волосам, нежно, по-матерински – Тебе стало страшно, Алёша? Ты сбежал? Это ничего…
– Нет мама, я должен сказать, я не знаю. Ты же поймёшь, мама?
– Тебе, наверное, стало страшно? Я понимаю сынок, понимаю. Мы завтра пойдём в военкомат и ты вернёшься на фронт.
– Нет никакого фронта, мама.
– А помнишь, как ты в детстве испугался собаки? А потом подрос и уже не боялся.
– Ты меня не слушаешь мама. Нет никакого фронта. Нет никакой войны.
– Когда подрос уже не боялся – повторяет она задумчиво.
– Мама, есть что-нибудь перекусить? Я очень голодный, мам.
– Ой, что же это я? Сама не догадалась.
Она разжимает объятья, через силу, и бежит внутрь дома, в темноту, включая на бегу свет. Свет больно ударяет в глаза, он проходит на кухню и садится за стол.
– Что ж это я сама не догадалась? – укоряя себя, спрашивает и спрашивает она, копаясь в холодильнике – Сейчас, сейчас только разогрею.
Она оборачивается, тарелка летит из рук.
– Алёша – слабым шёпотом, не слышным из-за бьющейся тарелки, одним выдохом, одним сжатием сердца.
Его одежда грязная, разорванная, щёки ввалившиеся, серое лицо и мёртвые глаза. Она смотрит и не узнаёт. Перед нею не её сын. Перед нею чужой человек, немного похожий на её сына.
– Алёша – из глаз снова слёзы и она, присев, начинает собирать варённые картофелины в разбитую тарелку. Он бросается помогать.
– Чего ты мам? Чего?
– Посмотри – кивает в сторону зеркала.
Он подходит и молча смотрит. Проводит рукою по щеке, по лбу и нервно оборачивается, словно что-то вспомнив.
– Это ничего, мам. Я просто… Мама – это всё не важно. Мне нужно уходить. Они ищут меня. Не разогревай, мам, не надо. Сложи в пакет. Пусть холодное.
– Мы завтра пойдём в военкомат. Они простят. Ты снова попросись на фронт. Они простят.
– Мама, фронта нет – он повторяет холодно, без чувств, уже на автомате – Они давно победили. Мама, они привезли нас в какой-то лагерь, а там… – тяжёлый вздох, ещё один – Там трупы мама, без голов. И они. Много их. Они такие же как мы, только маленькие щупальца вот здесь – он тыкает грязными пальцами в свой подбородок – Такие маленькие, почти незаметные щупальца, мама. Я не знаю, как мне удалось. Мне повезло, мама. Я спрятался в трупы, в безголовые трупы. Они едят наши головы, мам.
– Мы завтра пойдём.
Руки кладут в пакет варёные картофелины.
– Завтра, сынок, прямо с утра.
Булку хлеба и консерву.
– Они простят, сынок.
– Мама мне нужно идти, прости. Я не хочу к ним. Они едят головы.
– Хочешь я котлет сделаю?
– Не надо мам, этого хватит.
Он подходит, обнимает, её глаза наполняются слезами, всё расплывчато, она смотрит на него и не узнаёт.
– Алёша, а как же эти передачи с фронта?
– Не знаю, мам. Может они снимают специально. С другими. Нас они сразу в лагерь, и там головы… Всё мам, я должен идти. Я должен.
Резкий разворот, она семенит следом, не поспевая, губы повторяют, как заклинание – Они простят, простят, простят.
После яркого света не видно ничего. Она полсекунды видит его спину и потом тьма, тьма вокруг, ночь и тонкий серп луны.
И вдруг, как будто – Мама!
И она бросается с крылечка в темноту. Где-то там, впереди, шорох, там борьба, и снова – Мама!
Она подбегает, но только тьма и больше никого. Только тьма и безразличный серп луны.
Бац! Трубы уходят нотой выше. Бац! – повторяют литавры. Бу-бубу! – трубы несут мелодию вперёд, вверх, вниз. Бу-бу! – почти уже басом и снова вверх. Невидимый оркестр где-то там в динамиках. Оркестр играет марш. Бац! – закрепляют последний такт литавры и нависает тишина.
Толпа молчит и слушает. Слушает тишину, смотрит на человека на трибуне, привычно, с пониманием, идёт война, долгая, кровопролитная и всё это необходимость. Потом, когда война закончится всего этого не будет. Не будет этих двенадцати мальчишек каждые полгода, не будет этого марша, этих чёрных платков и проплаканных глаз…
– Мы должны быть сильными. Пока идёт эта кровопролитная война мы должны быть крепки духом…
– Простите моего мальчика! – как взрыв, как сжимающий сердце удар литавр, голос в перемежку с рыданием – Он просто испугался! Отпустите его, умоляю вас. Верните мне сына!
Толпа вздрагивает, человек на трибуне наклоняется к стоящему рядом, что-то шепчет.
– Умоляю вас! – разрывается женский голос.
– Сын этой женщины дезертировал с фронта – холодно говорит человек с трибуны.
Толпа с презрением оборачивается в сторону голоса.
– Мы не можем его вернуть, потому что не знаем, где он прячется.
– Ты лжёшь! Ваши твари схватили его возле дома. Лжец!
Толпа приходит в движение. Кто-то ударяет кричащую женщину, кто-то громко кричит:
– Заткнись, шлюха!
– Найдите этого ублюдка и расстреляйте!
– Правильно, в расход дезертира.
– Они едят их головы! – двое хватают женщину под руки и тащат из толпы – Они едят их головы! Они съели головы ваших сыновей!
Женщину заталкивают в чёрную машину.