На росстанях
Шрифт:
Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В этом отношении особенно выделялся Милевский. Он сшил себе синий долгополый сюртук, отпустил еще больше бороду, разделенную надвое, и бакенбарды, а подбородок для большей важности брил. Словно клещ, вцепился он в должность помощника волостного писаря, ставя своей целью сделаться писарем. Вся его причастность к "крамоле" выражалась в том, что он подписал протокол учительского съезда, в чем он теперь раскаивался, хотя об этом никому не Говорил. Ходили даже слухи, что Милевский тайком послал просьбу земскому начальнику. Он писал покаянную, просил замолвить за него словечко перед соответствующим начальством. С друзьями
В первый день пасхи учителя шумной толпой двинулись из Микутич в Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам. Вместе со всеми шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой.
— Пропали мы с тобой, брат Янка, — шутил Лобанович, — затмит нас Милевский своим сюртуком и бородой!
— Его бородой припечек подметать, — ответил Янка Тукала.
Все захохотали.
Учителя шутили, смеялись, им было весело. Забавляла их и сама мысль о том, какой страх нагонят они на хозяев и хозяек и какой ущерб причинят их пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой.
— Стойте, волочебники, замолчите! Послушайте песню, что мы сложили с Андреем! — воскликнул Янка Тукала.
— Ну, давайте песню!
— Начинай, Андрей, твоя первая скрипка. Так уж мы уговорились: ты начинаешь, я подбрехиваю. А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев поем все, хором! — не унимался Янка.
— Что ж, давай, — согласился Лобанович. — Как раз паша песня и есть волочебная.
Андрей откашлялся и начал:
Ходят волочебники без дорог.Янка подхватил:
Они не жалеют ни горла, ни ног.— Припев! — обратился ко всем запевала.
Помоги, боже, Пошли нам, боже, — Христос воскрес — Сын божий.Лобанович:
Ходят волочебники из дома в дом!Янка:
А кто их не примет, того убей гром!Все:
Помоги, боже, Пошли нам, боже, — Христос воскрес — Сын божий.Лобанович:
Сбросьте, девчата, стесненья ярмо!Янка:
Сегодня целовать вас нам право дано!Все:
Помоги, боже, Пошли нам, боже, — Христос воскрес — Сын божий.Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением.
Привет вашей хате, дядька Тарас! Не жалей горелки нам и колбас!Под Тарасом подразумевался Тарас Иванович Широкий. С него ватага учителей решила начать свои визиты. Последний куплет имел и такой вариант — на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому:
Живи и красуйся, Трайчанский Базылек! Вейся возле Наденьки, как мотылек!Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет:
У Кузьмы Скоромного дом как сад. Как цветов весенних, в том саду девчат.Составители песен не обошли также и урядника, схватившего протокол во время налета на квартиру Садовича:
Есть в Панямони урядник-кощей, Но мы не откроем его дверей.Не забыли волочебники и волостного старшину Язепа Брыля, донесшего на учителей земскому начальнику:
Есть в Панямони Брыль-старшина, У него щенок есть — честь им одна!Заканчивалась волочебная песня так:
Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора. Добрым панямонцам возгласим "ура"!Песня еще больше подняла веселое настроение волочебников. Некоторые куплеты ее вызвали дружный смех. Составителей песни — Андрея Лобановича и Янку Тукалу — не один раз по-дружески награждали словами одобрения:
— А, чтоб вам пусто было!
Были, правда, и критические замечания. В роли критика выступил Милевский Адам:
— Ну, какие там у Кузьмы Скоромного весенние цветы! Да его дочери просто чучела!
Против такого оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка Тукала:
— Пускай себе дочери сидельца не очень красивы, так разве нужно говорить им об этом в глаза, голова твоя капустная? А если мы похвалим их в песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так, что и сюртука на пупе не застегнешь.
— Браво, Янка!
— Чтобы критиковать нашу песню, — сказал поощренный похвалой Янка, — тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор.
Янку снова поддержали громким смехом.
Волочебникам было весело в пути не столько от шутливой песни, сколько от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза, выглядело так ласково, молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было взглянуть с деревянного моста вверх по Неману, на широкую наднеманскую долину. Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие листья. С луга веяло весенней сыростью. Берега Немана, щедро напоенные половодьем, еще не просохли. Повсюду на них пробивалась густая желтовато-зеленая, еще слабенькая мурава, свидетельствуя о возрождении и обновлении земли. Над заливными, низинными лугами возвышалось поле с глубокими рвами, проложенными снеговой и дождевой водой, с высокими пригорками, заросшими кустарником. Далеко на юге выступала голубая колокольня микутичской церкви.
Несколько минут стояли на мосту учителя-волочебники, любовались Неманом, еще многоводным и быстрым, лугами, полем и лесом. Много раз видел их Лобанович, но никогда не надоедали они, потому что пробуждали в груди неодолимую жажду жизни и так много говорили сердцу, хотя без слов, о свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни.
— Эх, хлопцы! — проговорил он. — Как хорошо было бы жить на свете, если бы человека не гнали, не обижали, не лишали свободы, не связывали ему крылья!
<