На росстанях
Шрифт:
— День добрый, дед!
— День добрый, панич!
— Можно увидеть писаря?
— В канцелярии, панич, сидит. А вы кто же будете? — спросил дед.
— Учитель вашей школы.
— А, так это панич учитель?
Дед Пилип, казалось, обрадовался, что приехал учитель. Он приветливо улыбнулся и, словно какому-то долгожданному гостю, широко открыл дверь.
— Наш панич говорил-таки, что должен скоро приехать новый учитель. Вот вы и приехали.
"Интересный дед", — думал Лобанович, разглядывая самобытную фигуру деда Пилипа.
— Дайте ваш чемодан, я отнесу его в комнату для приезжих.
Старик взял чемодан из рук учителя, показав рукой на канцелярию.
XIII
Пройдя
Лобанович остановился возле барьера и поздоровался.
Помощник прервал работу, кивнул учителю головой и ждал дальнейшего выяснения дела. Писарь не отрывался от бумаг.
— Простите, что я прерываю вашу работу, — заговорил Лобанович и отрекомендовался.
— А-о-о! — отозвался писарь, быстро встал и провел учителя за барьер. Он подал стул и попросил Лобановича сесть.
— Школа моя оказалась запертой со всех концов, и я никак не мог в нее проникнуть. Приехал к вам, чтобы навести справки. Где же мне остановиться?
Писарь засмеялся.
— Школа, говорите, есть, а остановиться негде? Ну, ничего, все будет хорошо.
— Если уж приехали к нам, то все равно что к Христу за пазуху попали, — в тон писарю добавил помощник.
— За пазухой не слишком интересно сидеть, — засмеялся Лобанович. — А в школе, кажется, ремонт был?
— Был, был! Я уж постарался отделать вам квартирку на "пять с плюсом".
Писарь, как видно, любил пустить пыль в глаза и все важные мероприятия в волости приписывал лично себе. Разговаривая, он как-то по-особому поджимал губы и слегка потряхивал головой. Бахвальство писаря сразу бросалось в глаза. Чтобы еще больше поощрить его, Лобанович тут же поблагодарил и похвалил его за хорошее отношение к школе, заметив, что таких славных писарей не слишком много на свете.
— Ну, что вы говорите! — Видно было, что писарю поправилась эта похвала. — У нас с учителем всегда были самые лучшие отношения, школа от нас никогда ни в чем не терпела, — важно сказал он и предложил Лобановичу папиросу.
— Дайте уж и мне пустить дым по такому важному случаю, — протянул руку к папиросам писаря помощник, которого обычно писарь избегал угощать папиросами, хотя и был либералом.
Лобанович снова начал разговор:
— При школе, кажется, живет кто-то?
Писарь и помощник взглянули друг на друга и как-то лукаво, двусмысленно улыбнулись.
— Живет там… сторожиха.
— Так это, должно быть, ее девочку я видел возле кухни?
Писарь выпускает дым и одновременно издает сквозь поджатые губы какой-то специфический звук "псс", потряхивая головой.
— Да, это ее дочка Юста, а скоро и… сын будет… вероятно, сын, судя по отцу.
Писарь и помощник снова переглядываются и смеются.
— Митрофан Васильевич не должен дать маху, — добавляет помощник, и маленькие глазки его почти совсем закрываются от смеха.
Лобанович смотрит на них, догадывается о какой-то романтической истории. Он чувствует, что эта история станет ему сейчас известна.
— А кто такой Митрофан Васильевич?
— Это ваш предшественник.
— А-а… Ну, теперь я знаю, в чем тут дело.
— Нашкодил, а сам в Пинск удрал. — И писарь снова начал смеяться.
Неинтересно было продолжать разговор в том же тоне и ковыряться в человеческой грязи. Лобанович рад был бы сидеть теперь в своей школе. Хотелось обосноваться там и начать что-то делать, разобравшись в новой обстановке.
Дня три Лобановичу все же пришлось прожить в волости, на квартире у писаря, пока школа приводилась в порядок. Правда, не много потребовалось хлопот, чтобы сделать это, — прислать женщин помыть пол да прибрать мусор возле школы. Все это обещали сделать в ближайшие дни. Остановка была только за старостой Бабичем, который должен был послать на работу женщин. Но староста занимался где-то другим делом.
Эти дни Лобанович и столовался у писаря, человека холостого, гостеприимного. С писарем жила его мать-старуха. Родом они были со Случчины и Лобановича считали своим человеком. Кроме того, старший брат писаря был также учителем на Пинщине.
Здание волостного правления стоит на горке над самой Пиной. Отсюда открывается необычайно широкий и красивый вид на заречную часть. Возле самого села река описывает широкую дугу. Ее можно принять скорее за огромный залив, чем за самое реку, потому что вода здесь течет очень медленно. Круглые зеленые листья кувшинок купаются в ней, колышется ряска на тонких длинных нитях-стеблях.
Пологий берег Пины заставлен челнами и чайками-душегубками. Быстро скользят душегубки по зеркальной глади реки под ловкими взмахами весел привычных полешуков и полешучек. Вот из-за речных изгибов выплывают рыбаки со своими снастями, серьезные, медлительные. Крестьянин-хозяин торопится с того берега, из душегубки свешиваются длинные пучки тростника и вязанки жесткой осоки. Гонит чайку гребец, на другом конце ее сидит охотник с ружьем. Зоркие глаза внимательно всматриваются в прибрежные заросли. А среди этой мелочи челноков и душегубок медленно движется важный дуб с разными товарами и продуктами.
За широкой блестящей лентой реки лежат, как море, необозримые пространства болотных зарослей, где все сглажено, закрыто ровной стеной необычайно высокого тростника с бурыми метелками на концах. Словно живой ковер висит-колышется над трясинными топями бескрайних болот, где не пройти человеку, где только может с трудом пробраться легкий челн либо чайка-душегубка, вдавливая болотный покров, на который набегает вода. Незнакомому с местными болотами человеку опасно забираться в эти дебри: потеряешь дорогу, закружишься, запутаешься и не сумеешь выбраться отсюда, — ведь, кроме густого тростника да неба над головой, ничего не увидишь. Пропадешь, если не спасут люди. На этих бескрайних болотах попадаются узкие, черные, как расплавленная смола, полосы воды, страшные своим мертвым безмолвием и глубиной. Где-то по ту сторону болотной равнины проходят речки Струмень, Стоход и Стырь.