На самом краю леса
Шрифт:
Ты смотришь на меня с состраданием, ты думаешь, я сошел с ума, в меня вселился демон – что ж, я не ожидал другого. Но все-таки попытайся запомнить, что я тебе сказал, спроси себя, чего от нас хочет Всевышний: правоты или милости? И может ли быть, что он дал свой Закон только нам одним? И если нет, если Он, как мы с тобой, наверно, оба думаем, царит над всей вселенной, то как можем мы наилучшим образом исполнить Его повеления, Его заветы? Удаляясь от остальных жителей этого мира, все резче, все шире проводя границу между собой и другими, охраняя ее все более ревностно и безоглядно?
Спроси себя, зачем Он создал варваров, зачем сотворил сонмы завоевателей, ныне правящих нами? И в чем наша обязанность перед Единым –
Я смотрю на тебя и вижу, – продолжал он, – что мне давно пора замолкнуть, что я излил на тебя слишком много. Не сердись и прости, если можешь. Я наверно теперь еще долго не буду говорить ни с кем, кто бы мог меня понять, пусть лишь отчасти. Не знаю даже, суждено ли мне снова возвышать голос перед равными. Я теряю веру в слова – хотя нет, писаное слово, будь оно вдохновенно, может сотворить чудеса. Ведь над ним размышляют многие поколения. Только даром такого слова я не владею. Что поделать! Я бы променял на него все свое красноречие.
Он вздохнул. – Но попробуй поверить, что демона здесь нет. Я понял, что много лет блуждал, что бежал не к истине, а от нее, что карабкался на холм без единого деревца. От спесивой гордости, которую только раздувало все большее знание и все большее риторическое мастерство, я жаждал применить эти искусства и с низкой страстью пожать плоды своих талантов, я тщеславно стремился к тому, чтобы стать частью того великого древа, которое мы называем Законом.
Нет, – он резко взмахнул рукой, – не говори мне, что можно разочароваться в людях, блюдущих Закон, но не в нем самом. Я знаю не хуже тебя – Закон свят. Но если все люди, так кичащиеся исполнением заветов, одновременно столь лицемерны, значит, нам чего-то не хватает. Закон не плох – Закон недостаточен. Не меньшего от нас требует Бог, а большего. Наша ноша будет становиться только тяжелее. Истинная дорога труднее ложной, она не оставляет выбора ступившему на нее.
Он перевел дух. – Теперь иди. Я сказал тебе много больше, нежели собирался. Иди, и да пребудет с тобой благословение Всевышнего. И привстав, промолвил слова, что еще час назад были бы для меня самыми драгоценными: никого бы я не хотел сегодня увидеть более тебя, друг и земляк мой. И добавил: а теперь прощай.
Мне завязали глаза и снова повели влажными от сырости ходами и узкими улицами. Вскоре я почувствовал солнечный свет. Повязку сняли. Не оборачиваясь я пошел вперед и скоро очутился на рыночной площади. Я понял, что здесь мне некому и незачем рассказывать о случившемся. Мысли метались. Тайком я добрался до стойла, отвязал лошадь. Чтобы меня не стали искать, нацарапал короткую записку и отдал ее подвернувшемуся в проулке мальчишке. Монет в поясе было достаточно. Набрав на рынке воды и запасшись провизией, я двинулся к городским воротам.
Необходимо все время спрашивать себя, – вдруг вспомнил я его слова, – зачем ты делаешь то или это, куда влечет тебя, какие чувства правят тобой? В десятый раз я проверил свое решение. Да, повторил я себе, здесь ничего нельзя сделать, я должен как можно скорее передать ревнителям наш разговор, услышать их успокоение, разъяснение, совместно вознести молебен за исцеление заблудшей души. И вдруг в кипучей толпе, бурлящей, кричащей и грязной, я понял, что ничего этого не будет, что я остался совсем один, что никто не ответит на горячие потоки вопросов, густыми пузырьками лопавшихся у меня в голове, что я опять, едва догнав, потерял его и теперь уже навсегда. И что одного лишь могу жаждать – того, чтобы эта утрата была не вечной. И не потому ли стремлюсь на пыльную дорогу, недавно промелькнувшую передо мной песчаной пустотой, пролетевшую без единой жестокой думы, что там, где-то посередине пути, моего земляка, собеседника и соученика обуял страх Господень?.. И не может ли нечто открыться и мне, недостойному и скудоумному, в тех самых пятнистых от бедной растительности холмах? Если буду внимателен и неотступен, если смогу спросить себя так же беспощадно, как он. Но о чем?
Преодолевая людской поток, я выбрался за ворота. Передо мной расстилалась обратная дорога – хорошо утоптанный тракт, наезженный тысячами и десятками тысяч странников уже давно, почти с сотворения мира; не такой уж долгий, но не такой уж прямой путь из Дамаска в Иерусалим. Я не знал, что он мне принесет. «Парить или кануть, – вспомнил я, – парить или кануть…»
Лошадь шла медленно, бережно переставляя копыта, как будто ей предстоял заведомо утомительный подъем на крутой перевал. Я спешился. Отчего-то мне не хотелось никуда торопиться. Ноги словно налились свинцом. «Удалиться от Господа, – подумал я, – удалиться от Господа. Что он хотел сказать этими словами? Я его так и не спросил, а теперь поздно». Голова горела, если бы ты знал, Феофил, как горела тогда моя голова.
2008–2012
Ловушка для грешника
Исповедь в трех актах
Когда я понял, что он меня предал? И как я догадался? Можете не верить, но у меня не было никаких доказательств. Ни единого. А я уже знал. Называйте это интуицией. Ни малейшего резона – и вдруг… «А не предал ли он?» – и все. Внезапно стали понятны его чересчур долгие и явно не связанные с женщинами отлучки, многословные объяснения, которые он последнее время давал по каким угодно поводам, как будто я сомневался в его правдивости, задумчивость, ему прежде не свойственная, и странные взгляды, которые он время от времени на меня бросал. Я про себя называл их «виноватыми», но не мог понять причины – наоборот, он начал меньше подворовывать и лучше работать.
Как только ко мне пришла эта мысль, все стало на свои места. Жалко, но что поделаешь. Будем расставаться. Осторожно, не выдавая себя. Чтобы не случилось еще чего-нибудь непредвиденного и уже совсем безрассудного. Выведенный на чистую воду предатель способен на неожиданности. Пусть ни о чем не догадывается – до времени.
Я сказал небрежно, когда он подливал мне в бокал десертное вино, как бы между делом, расставляя между словами безразличные паузы: «Скучно здесь, жарко. Надоело. Хочу на север. В столицу. Или за море. Там веселее. Еще не решил. Но все равно – уедем. Недели через две, только закончу дела. Собирайся понемногу. Ты ведь этого давно хотел, так что радуйся».
Он согласился, даже пытался выразить восторг, но натужно, фальшиво. Употреблял слова, ему не присущие, книжные. Поскользнулся, чуть не уронил посуду. У него немного дрожали губы. Я подумал: а вдруг все-таки женщина? Боится потерять? Или пуще того – увлекся по-настоящему, захотел осесть, остаться. Тогда почему молчит? Или жалко денег, обещанных за предательство? Чего он страшится больше всего, что в нем сильнее – алчность или трусость? И понял, что, несмотря на несколько лет, которые мы провели вместе, не знаю его настолько, чтобы ответить на этот вопрос.