На Севере диком. Церковно-историческая повесть

Россиев П.

Чернецы, калики перехожие шли через Торжок в Соловки и обратно, и Митрофан не упускал случая побеседовать с ними о далеком северном крае. Увидя калику на паперти храма или встретив чернеца на улице, Митрофан зазывал их к себе и, потчуя всем, что имелось в доме, расспрашивал о новой обители, о людях, далекий северный край населяющих, о язычниках-кочевниках, в частности. В свою очередь, побывавшему в Лукоморье паломнику хотелось поделиться впечатлениями, которые отличались яркостью или были бледнее, смотря по рассказчику. Простой горожанин не умел так складно, так красно, так щедро поделиться увиденным, как более грамотный инок или калика перехожий, много на своем веку потолкавшийся среди разного люда,

много повидавший, достаточно наслушавшийся всяких повествований, россказней и бывальщин и кое-что заимствовавший от языка краснобаев. А в тепле иерейского домика, за столом, на котором яства, угощения ради поставленные, дымятся, язык еще больше развязывался, и беседа лилась без конца. Митрофан слушал чернеца или калику, и жизнь поморян рисовалась перед ним во всей полноте. Все в этой жизни было необычно, все по-иному – иной уклад, иные нравы.

Митрофан спрашивал чернеца:

– А ты, отче, в бытность свою у преподобного Савватия не видал ли лопи?

Чернец отвечал:

– Лопи-то… Нет, где ж было ее видеть! Она далече от обители. Во Христа не верует, так почто ей в святую обитель приходить?

Слыхать слыхивал. Сказывали люди: живет-де та лопь нечестивая, яко «зверие дивие». Шкурой оленей прикрываются, и все токмо сыроядцы.

– И к ним в пустыню соловецкие иноки не заходят?

– Господь ведает. Может, и апостольствуют.

– Не может же, отче, эта лопь пребывать всегда во тьме! – воскликнул Митрофан с какою-то горечью. – Ведь не может, скажи, не может?

Инок развел руками.

– В Писании сказано, – отвечал он, – Господь всем человеком хощет спастися, и в разум истины прийти. За всех Он пострадал и потому всем отверзает объятия Своей Божественной любви. Истинно, будет некогда день, когда все языцы обратятся к Нему, и будет едино стадо, и един Пастырь.

От калйк перехожих Митрофан узнавал больше про Поморье и поморян; правда, калики тоже не всегда и не все видали дикую лопь, но они не останавливались перед вымыслом, которым пересыпали правду. Иным из них доводилось встречать лопарей в Москве, куда всегда тянуло калйк перехожих по той причине, что нигде они не находили столько благодетелей, как в стольном граде. За рассказ, за духовный стих калика там получал не только обильную трапезу в боярском доме, но и ночлег на пуховой постели.

Митрофан любопытствовал: встречался ли калика с лопью и где?

– Доводилось, ох, доводилось, – отвечал тот, и отвечал так, как будто со словом «лопь» у него соединялось воспоминание о пережитом ужасе.

– Где встречал-то их? – допытывался Митрофан, и сердце его билось тревожно. – Не в Соловецком ли монастыре?

– Довелось и тамо-тко, – отзывался калика. – Видел я лопь, не к ночи она будь помянута, и в Москве близ великокняжеского терема.

Митрофан насторожил слух, посунулся вперед.

– Ну! Ну!

– Ну, ин, образа она звериного. Шерстью покрыта, ровно вот нежить какая. Руки длинные-предлинные, а глаза с зеленым отливом.

– Но ведь это люди, калика, а, люди?

– Прозываются людьми, а только человекоподобия в них мало.

– И не немы ведь они?

– Какое немы – лопочут. Пристава, ин, разумеют их. Пристава, знамо, в тех местах бывали. Народ умудренный. Им не токмо лопь, они с птицей-сирином, и с той могут толковать.

– И это кривда, калйкушка, что у лопи той собачьи головы, а глаза на груди?

Беседуй калика с какою-нибудь любопытной боярыней, он наверно бы подтвердил, что у лопи головы именно собачьи и глаза так и есть, что на груди, да даже и не боярыне, а всякому другому так бы отвечал, но подтвердить ложь относительно лопи Митрофану калика не мог. Он не решился обмануть чистую душу отрока.

Да и не поверил бы Митрофан, солги калика. Это чувствовал он. «Лопь – такие же, как и мы, люди, только темные, всеми забытые» – такое убеждение сложилось у Митрофана, и никто не был в состоянии разубедить его в этом. Он разузнавал все о жизни Поморья. И чем больше слышал он о дальнем крае, тем очевиднее становилось для него, что это глушь непроходимая, дикая, беспросветная. Митрофан принимал к сведению все, что ему о далеком Севере рассказывали – и правду, и сказки. Он все взвешивал по-своему. Правда знакомила его с дикою лопью, сказки сильнее заставляли задумываться над ее горьким существованием, все больше и больше сочувствуя ей. Стремление вывести дикарей на должный путь овладело всем существом Митрофана, и с этим желанием он, пламенея, жил.

Но как вывести их на новый путь?

Ответ приходил тотчас из глубины любящего сердца: вывести поморян на новый путь – обратить их в христианство. О, какой это великий и действительно достойный человека подвиг – вывести ближнего из мрака заблуждения и указать ему, как надо жить в Боге! Но именно оттого, что это великий подвиг, он и страшит!.. Как приступить? Что делать? Где взять силу убеждения? Откуда почерпнуть духовную мощь и дар слова? Перед этими вопросами Митрофан останавливался, бессильный…

«Апостол Павел, проповедуя христианство, производил своими речами глубокое впечатление, увлекая мысль и чувства слушателей. Святитель Иоанн по праву был прозван Златоустом. Они умели глаголом своим пробуждать сердца людей, проповеди их служили к вящему торжеству христианской Церкви. А что могу сделать я? – раздумывал отрок. – Духом нищ и словом беден. Мое слово не проникнет ни в чье сердце и не вызовет ни в ком ни благодарного отклика, ни слез умиления, ни радости, до того не испытанной, – радости обращения к Богу».

Митрофан мучился, он рвался к добрым делам и в то же время чувствовал свое полное бессилие. А Север, далекий, глухой Север как будто бы все настойчивее звал его к себе, и дикари, казалось ему, двигаясь в темноте, протягивают руки к святым для верующего местам, где сияют величественные храмы и народ молится истинному Богу, Всемогущему, Всещедрому, Долготерпеливому и Многомилостивому. «Что делать?

Как быть? Как вступить на путь проповеди Христа?» – думал Митрофан. Все, что было под рукою и что можно было почерпнуть из Священного Писания, все это Митрофан прочел, Евангелие, Деяния святых апостолов знал наизусть. Он читал и слышал о проповеди апостола Андрея на месте нынешнего Киева, о трудах равноапостольного Владимира; мучения христиан при римских императорах, иконоборство – и о них ему ведомо было. С одной стороны, запас знаний был налицо, а с другой – величие миссии подавляло. И Митрофан совершенно терялся.

Он пробовал разговаривать с отцом о проповеди христианства среди лопарей. Иерей и не подозревал, к чему этот разговор клонится; казалось, пытливый ум сына хочет охватить все, и только. Ему и в голову не приходило, что Митрофан болеет душой за каких-то там неведомых людей.

– Труден подвиг проповедника? – допытывался Митрофан.

– Знамо, труден, сын мой, – отвечал священник.

– И надо иметь для этого особенную подготовку, батюшка?

– Знамо, надо. Без познаний в Священном Писании как же можно? А паче того, вера. Слово без веры в устах проповедника – камень, а не пища духовная. За верующим – Сам Господь. И чем возвышеннее, чем сильнее вера, тем ближе Бог. Помогает Он верующему. Известно, что без веры ничего истинно великого не совершилось. И не совершится. Христос простых рыбарей умудрил и сделал их ловцами человеков. Смиренных возносил Он до седьмого неба. Бывало, что и цари падали во прах. Апостол Петр – кто он был, вспомни-ка. Ну, вот то-то!