На школьном дворе
Шрифт:
– Ну, и слава богу! Только знаешь, Данила Акимович... ну его к бесу, этот летний клуб! Сидеть с этим народом на крылечке да лясы точить... Сам теперь увидел, что из этого получается. Ты им в шутку слово сказал, будто со взрослыми, а они его на свой лад обернули и тут же действовать начинают... И пиши потом объяснительные записки.
Данила Акимович согласился со своим другом. В тот же день, встретив Раису Петровну, он спросил ее, продолжают ли бросать Мокеевой записки, и учительница ответила, что больше никто не бросает.
– У них теперь какое-то новое увлечение появилось: капроновыми чулками.
– Чулками?
– Да. Как видно, старыми. На первом уроке Оганесян стал учебники из сумки вынимать, а из нее капроновый чулок вывалился. Веду урок, гляжу, а Иванов с Зыряновой (они на одной парте сидят) друг другу чулки показывают. У Иванова черный, а у Зыряновой – коричневый. Потом еще у двоих чулки видела. Не понимаю, что это за игра такая.
– Да это, пожалуй, не игра, – сказал директор. – Лето наступает, а из капроновых чулок можно сачки делать: натянул его одним концом на обруч из проволоки, другой конец укоротил, перевязал, вот вам и сачок... Хочешь мальков для наживки лови, хочешь – бабочек для коллекции.
Весь этот день Данила Акимович пребывал в прекрасном настроении: больше ему не грозила опасность со стороны Мокеева, теперь и с Луизой все уладилось... А на следующий день после уроков дверь его кабинета приоткрылась и чей-то голос тихо спросил:
– Данила Акимович, можно войти?
– Входи! – ответил директор и тут же встал, увидев, что к нему явился с визитом сам Леня Хмелев.
– О! Жертва науки! – воскликнул Данила Акимович. – Давай, давай, заходи!
Хмелев приблизился к столу. Он шел прихрамывая, ступая правой ногой лишь на пятку.
– Ты давай садись, – сказал директор и сам опустился в кресло. Но Ленька продолжал стоять. Глядя на Хмелева, директор подумал, что он похож на птенца, выпавшего из гнезда. Он был небольшого роста, худенький, с носом клювиком. Каштановые волосы его почему-то никак не хотели причесываться и торчали длинными прямыми вихрами во все стороны.
– Так! Поправился, слава богу, – проговорил директор. – Ну, что скажешь?
Глядя на левую ладонь, Хмелев стал почесывать ее правым указательным пальцем.
– Данила Акимович, – забормотал он, волнуясь, – я вот... ну, значит, насчет этой... Мокеевой... Луизы Мокеевой... которая со мной по углям ходила... "Опять эта Мокеева!" – с тревогой подумал директор. Он поднялся, взял один из стульев у стены и придвинул его к столу.
– Ты давай все-таки садись. Разговаривать трудно, когда ты на пятке стоишь.
Хмелев сел, опираясь ладонями о колени, но красноречивей от этого не стал.
– Так вот эта Мокеева... Луиза, которая... Ну, значит, которая со мной по углям... Ну, и вот, значит...
Директор не вытерпел:
– Да не топчись ты на одном месте! Говори толком, что с этой самой Луизой?
– С ней разделаться хочут, – выпалил Хмелев и тут же поправился: – Не хочут, а хотят.
– Как разделаться? За что?
Описывать, как директор клещами вытягивал из Леньки информацию, будет слишком долго, поэтому я перескажу ее вкратце.
Оказывается, и мать Луизы и сама она очень рассердились на Мокеева, когда он стал писать жалобы на директора школы. Навещая каждый день Леню, Луиза даже плакала, говоря, что ей теперь стыдно появляться в школе, потому что там подумают, будто она заодно с отцом. Ее опасения оправдались, когда ей стали кидать записки. Она хотела рассказать об этом отцу, чтобы тот понял, как из-за него страдает дочь, но, к счастью, сначала рассказала о записках матери, а та объяснила ей, что отец и это использует против Данилы Акимовича. К концу своего рассказа Хмелев немного успокоился, и речь его стала более связной.
– Ну, вот, значит... Прихожу я сегодня в школу, а ко мне подходят... Ну, там... некоторые. "Мы, – говорят, – завтра Мокееву казнить будем. Примешь участие или у тебя еще нога болит?"
Директор резко откинулся на спинку кресла.
– Тьфу ты! Что за люди такие?! Да я же им третьего дня толковал, что она тут ни при чем!
– И я им тоже сказал, что наоборот. Мокеева очень переживает, что отец такое затеял, а они мне говорят: "Врет твоя Луиза! И тебе врет, и Акимычу".
– Ас чего они взяли, что она врет?
– Я вот их тоже спросил – почему? А они говорят: "Мы, – говорят, – теперь совсем поняли, что она вообще врунья и ябеда. Она отдала наши записки Акимыч... Даниле Акимычу и еще донесла, кто какую записку писал".
Директор поерзал в кресле, почесал подбородок.
– Так вот что я тебе скажу, Хмелев. Записки эти мне принесла Раиса Петровна. Она их в классе подобрала, когда все ушли. А кто какую записку писал – тут уж я сам догадался. По лицам. Ты понимаешь, как по лицу можно узнать?
Хмелев кивнул. Он уже нисколько не волновался. Он серьезно посмотрел на директора.
– Тогда, значит, Данила Акимович, вы виноваты.
– Я?
– Вы им сказали: "У меня разведка хорошо поставлена". Вот они и решили, что Луиза – она и есть эта самая разведка.
– Да-а! Здесь, пожалуй, моя вина, – пробормотал директор. – Так что, говоришь, они собираются с ней сделать?
– Крапивой отхлестать. В бане.
– В сгоревшей?
– Ну, не в той же, где моются. Скоро Данила Акимович был посвящен в план расправы над Мокеевой.
Луиза показала себя способной актрисой, играя в школьном спектакле. Руководитель "взрослого" драмкружка при районном Доме культуры пригласил ее на роль дочери одного из героев пьесы, чем Луиза и отец ее гордились. Спектакль готовился к областному смотру художественной самодеятельности, который был, как говорится, на носу, поэтому репетиции шли не только по субботам и воскресеньям, но и в будние дни по вечерам, и репетиции эти заканчивались после девяти часов. Мать Луизы ворчала, что дочь из-за них поздно ложится спать, поэтому Мокеева возвращалась домой не по улице, а через пустырь мимо бани, сгоревшей несколько лет назад. Пожарные успели отстоять часть ее бревенчатых стен, но баню решили не восстанавливать, потому что уже заканчивалось строительство другой бани, каменной. Рядом со сгоревшим строением стояла кочегарка, сложенная из кирпича. От огня она уцелела, но из нее вывезли котел и другое оборудование, и теперь этот домик стоял без дверей и без рам в окнах. Штакетник, окружавший двор бани, обветшал, кое-где его растащили, а сам двор превратился в пустырь, зараставший летом крапивой и лопухами. Среди этих зарослей вилась тропинка, которой мало кто пользовался и по которой теперь бегала с репетиций Луиза, торопясь домой. Вот здесь, между кочегаркой и обуглившимися бревенчатыми стенами бани, и собирались напасть на Луизу мстители. Свою информацию Хмелев закончил так: