На службе в Генеральном штабе. Воспоминания военного историка. 1941—1945 гг.
Шрифт:
Холодно нам было везде: и в помещениях школы, и за ее пределами. Особенно чувствовался холод во время строевых занятий во дворе, когда мы выходили в поля, отправлялись в лес, чтобы заготовить дрова для школы и подшефных детских садов. Только интенсивно двигаясь, как-то спасались мы от холода. Следует еще раз подчеркнуть, что наша одежда была не по сезону: легкая летняя гимнастерка, легкое нательное белье (теплого не было), легкие летние шаровары, на ногах лыковые лапти. Вместо чулок ноги обертывались легкой тканевой портянкой. Шинель неутепленная, рукавиц или перчаток не было вовсе. Несмотря на жуткие холода, нас вдохновляло, прежде всего, осознание получения военных знаний, чтобы по окончании обучения мы могли прибыть в войска квалифицированными командирами взводов.
Что
Интересное зрелище представляла казарма ночью: тридцать кроватей, на которых под байковым одеялом лежат курсанты, свернувшись в «комочки». Эти «комочки» крепко сжимались для того, чтобы как-то, собственным дыханием, согреться. Вытянувшись никто не спал, потому что так можно было и окоченеть. Зрелище спального помещения курсантов дополнялось позвякиванием мерзлых лаптей, висящих на спинках каждой кровати, которые, по замыслу спящего, в течение ночи должны были быть подсушены сквозняком.
Декабрь 1922 года – это еще продолжающаяся голодовка в стране, которая, разумеется, хорошо давала знать о себе и в армейской действительности. Питание и у нас в школе было скудным. Норма очень жесткая. Три четверти фунта хлеба – 300 граммов. Из этой нормы хлеба четверть фунта (100 граммов) мы отчисляли голодающим детям. Горячая «пища» – один раз в день, на обед. Этот так называемый суп, в котором еле улавливались крупинки пшена, заправлялся кусочками воблы, чтобы придать жидкости хоть какой-то вкус. Был и чай из сушеной моркови или мяты. К нему на день выдавались по три очень маленьких кусочка сахара. Чтобы как-то восполнить рацион питания, нам – курсантам – часто приходилось кооперироваться по три человека и с девятью кусочками сахара отправляться на рынок, чтобы обменять их на пшено, из которого в котелке во дворе школы варили кашу, а затем аккуратно делили ее на три части. Надо было видеть, с каким нетерпением мы ожидали, когда каша приготовится. Некоторые не выдерживали, кричали: «Она уже готова, давай делить». Свою порцию каши каждый быстро съедал на месте, тут же и настроение поднималось.
Иногда, что бывало редко, во время дежурства мне кое-что перепадало из хлебных частиц. В порядке очереди три человека отправлялись за получением хлеба на весь взвод, в котором было 30 человек. Следовательно, через десять дней наступал и мой черед. И вот мы – трое дежурных – несем на взвод курсантов три буханки хлеба, то есть каждый по одной. И, неся буханку хлеба, нащупываешь ее края, чтобы найти какую-то крошечку. Это – первое счастье. А затем каждый из нас троих разрезает свою буханку (а они были такие маленькие) на десять равных частей. В результате этой операции образуются крошки хлеба, и вот эти крошки законно достаются дежурному. Это – второе счастье. Разрезанные кусочки хлеба кладутся в ряд. Один человек стоит спиной к раздатчику, а другой пальцем указывает на кусочек хлеба в ряду и спрашивает: «Кому?», тот отвечает: «Воробьеву», «Петрову», пока не будут розданы все десять кусочков хлеба. Полученный кусочек хлеба по весу равен полфунта, то есть 200 граммов. Редко кто терпеливо сохранял этот кусочек хлеба к так называемому обеду. Обычно, зажав кусочек хлеба в ладони (чтобы не уронить крошку), я тут же жадно съедал его.
Таким же образом раздавались и кусочки сахара (три штуки на день). При раздаче сахара дробилась большая головка (в то время фасованного сахара не было). Надо было быть искусным, ловким, чтобы колоть сахар на требуемые равные части. От этой процедуры оставалась сахарная пыль. И вот эта пыль, также на законном основании, доставалась дежурному.
Как известно, питание в жизни человека является решающим фактором. Как указывалось выше, наша жизнь в школе в описываемое время в смысле питания определялась жесткими нормами, а затраты энергии на учебу, практические занятия, несение караульной службы, выполнение заданий по заготовке дров и тому подобное сводили на нет полученные калории. Ощущение голода было постоянным.
Забота о духовной пище для нас, курсантов, также была в поле зрения руководства школы. Этим вопросом вплотную занимался комиссар школы Иван Федорович Федоров, бывший путиловский рабочий. У меня в памяти остался организованный выход всей школы в драматический театр для прослушивания дискуссии на тему «Есть ли Бог?», которая развернулась между А.В. Луначарским и митрополитом Введенским. Надо было видеть со стороны аудиторию – молоденькие юноши, жадно, с большим напряжением вслушивающиеся в содержание дискуссии. Оба оратора интересно аргументировали свои доводы, и в зале часто раздавались аплодисменты как в адрес одного, так и другого. Закончилась дискуссия. В зале стало очень шумно, стоя приветствовали блестящего мастера слова А.В. Луначарского, которого уважительным поклоном поблагодарил и Введенский.
Молодость брала свое: устраивались самодеятельные вечера, или курсанты веселились в кругу своих друзей. Я любил играть на мандолине, гитаре и балалайке. Участвовал в школьном оркестре народных инструментов. Любил и потанцевать в кругу друзей. Особенно мне удавались задорные русские танцы, о чем хорошо знали друзья по взводу, поэтому часто, когда образовывался круг под музыку нашего оркестра, раздавались голоса: «Давай, Воробьев!» К этому зову присоединялись и мои близкие друзья, с которыми я прибыл на учебу из Острогожска в Воронеж: Харлампий Калашников, Митрофан Ермоленко, Вениамин Шмыглев, Николай Песковский. Просьбу товарищей потанцевать я выполнял при условии – если кто-нибудь даст мне свои лапти. Обязательно находились желающие. И тогда я пускался в пляс. Танцевал с таким жаром, что от лыковых лаптей в стороны летели щепы и они приходили в негодность для дальнейшей носки. Следует отметить, что лыковые лапти выдавались курсантам на 7 суток, и только после этого срока он имел право на получение новых.
Несмотря на голодное состояние, в свободное от службы время мы ходили в здание драматического театра на танцы. Здесь мы встречались со знакомыми девушками. Конечно, нам было стыдно идти в театр в лыковых лаптях и в обмотках, но что поделать, ведь хотелось пообщаться с девушками и потанцевать с ними. Девушек привлекал наш внешний вид – черная красивая рубашка, летние защитного цвета шаровары, но когда они переводили взгляд на обувку, то не могли удержаться от смеха. А потанцевать им тоже хотелось. Были, конечно, и казусные случаи. Часто, вальсируя, кавалер в широких своих лаптях наступал на ногу партнерши. Приходилось извиняться, а девушки при этом стыдливо краснели.
Ходили мы на танцы и в клуб пригорода – Придачу. Местная молодежь очень ревниво реагировала на наше присутствие, справедливо считая нас соперниками. Был однажды такой смешной случай. Один курсант пришел на Придачу на свидание. Дело было зимой 1922 года. И вот местные парни окружили его с девушкой. Девушку отстранили, а ему скомандовали с разбега нырнуть головой в придорожный сугроб. Невыполнение этой команды грозило расправой. Под громовые раскаты хохота курсант нырнул в снег, а девушка от страха закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого издевательства. После этого случая на Придачу мы ходили только группами.
Где-то в середине декабря 1922 года я получил кратковременный отпуск для поездки к родным, в город Острогожск. Прибыл я домой с вещевым мешком, в котором находилась горстка пшена. Меня встретили радостно, но грустно мне было смотреть на окружающих. Отец, Даниил Яковлевич, первый бросился в объятия. Он еле передвигался. Лицо, ноги, руки опухшие. Братья Митрофан, Виктор, сестры Паня, Ольга – в таком же состоянии. Брат отца Захар Дмитриевич со своим маленьким сыном Сережей выглядели так же. Они ходили по дворам за подаянием. Дядя играл на скрипке, а Сережа тоненьким голосом пел. Вот так была обставлена моя встреча с родными.