На своем месте
Шрифт:
В какой-то мере моё состояние передалось и приставу, так что предложение красного вина он принял с искренней благодарностью. Подлечившись живительной влагой с виноградников моего тестя, мы с Борисом Григорьевичем уговорились относительно дальнейших наших действий, в особенности о том, как будем извещать друг друга о срочных новостях, чтобы известия эти проходили мимо тайных. Нечего, понимаешь, людей князя Свирского зря волновать, у них служба и без того нелёгкая…
Вино помогло несколько успокоиться, ни с засыпанием, ни со сном никаких затруднений у меня, слава Богу, не случилось, однако же утром беспокойство вернулось. Как я ни пытался его скрывать, Варя с Оленькой моё состояние заметили и насели с вопросами. Хорошо, что ещё в родительском доме я научился выдерживать натиск Татьянки и Оленьки, когда им что-то было
Что за обстоятельства? Ну, во-первых, это мне, ещё не забывшему общеупотребительную в прошлой моей жизни относительность морально-нравственных оценок, было легко предположить, что подставивший меня Смирнов у меня же и будет искать защиты для своего сына, здесь и сейчас такое придёт в голову далеко не всем. Да, понимаю, сильно на это полагаться не стоило, но если больше не на что, то почему бы и нет? И, во-вторых, оставались старший губной пристав Шаболдин и помощник губного пристава Курков, а заодно и надежда, что они не подведут. Да, ни на особенности мышления чинов Палаты тайных дел, ни на удачливость Шаболдина с Курковым я повлиять не мог, однако же надеяться что на одно, что на другое никто бы мне не запретил. Как, впрочем, и ожидать, когда Родимцев, черти бы его побрали, проявит наконец сообразительность. Давно же пора!
Вечером снова зашёл Шаболдин, и мы с ним снова залили беспокойство красным вином. В весьма осторожных выражениях пристав сообщил, что появилась сегодня наводка на место, где могут находиться Родимцев с Киреевой, и вроде как удалось отложить до утра доклад о том в тамошнюю губную управу. Рано утром, ещё до начала присутственных часов, Шаболдин собирался отправить по разузнанному адресу Куркова, чтобы тот, если Родимцев там отыщется, успел взять его до того, как оно станет известно тайным.
Утром, однако, всё вышло, как оно часто случается в жизни, совсем иначе. Шаболдин позвонил по телефону и сказал, что взять удалось только Кирееву, Родимцев успел уйти, едва они с подругой занесли в снятый дом в неприметном переулке свои вещи, разминувшись с Курковым буквально на четверть часа. Куда именно он ушёл, Киреева не знала или не пожелала сказать, и её доставили в Елоховскую губную управу. Никаких бумаг в доме Курков тоже не нашёл, но, по словам Киреевой, ушёл Родимцев с кожаной сумкой, в которой он какие-то бумаги и держал. Что за бумаги, он не говорил, и даже трогать ту сумку запретил ей настрого, но, опять же, это именно и только с её слов.
Честно говоря, слушал я пристава вполуха, потому что тот самый Родимцев во время нашего с Шаболдиным разговора сидел как раз напротив меня в моём же кабинете и с почтительным терпением ждал, пока я закончу с записями его отца. С ранья заявился, поганец, я как раз только умылся-побрился да велел завтрак готовить, когда охрана мне долгожданного гостя привела. Так что познакомил я пристава с текущей действительностью в её состоянии на сей момент и попросил успокоить Кирееву, да внушить ей, что если она своему дружку неприятностей не желает, пусть на всех допросах то же самое и говорит, пока снова с ним не увидится.
— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, — с почтением сказал Родимцев, когда я закончил говорить с приставом. — Не скажет она толком ничего, потому как и сама не знает.
— Экий ты заботливый, — хмыкнул я. — «Не извольте беспокоиться», хе-хе. Беспокоиться, дорогой ты мой, тебе надо, потому как пока я тебя у тайных вытащу, они тебе душу помотают… А ты чего хотел?! — я не дал ему и рта раскрыть. — Тебя ищут, и сдать тебя я, как верный подданный царя нашего государя Фёдора Васильевича, обязан. Только вот выписки из бумаг отца твоего сделаю, да ты своею подписью мне их и заверишь…
[1] См. роман «Доброе дело»
Глава 32
Объяснения,
— Значит, говоришь, пустышки? — что-то в голосе царя слышалось такое, что не предвещало ничего хорошего, слава Богу, не мне.
— По большей части пустышки, государь, — подтвердил я.
Да, увы и ах, но почти все кандидаты в попаданцы из записей Смирнова были, с моей точки зрения, именно пустышками. Четырнадцать человек, не считая меня, Тихонова и самого Ивана Фёдоровича, значились у него подозреваемыми в попаданстве и лишь тот самый француз, о котором упоминал Тихонов, некий маркиз д’Арлан, мог и вправду быть в этом уличён, потому что не только изобрёл ранцевый парашют, дельтаплан и параплан, но и назвал их именно так. Этот бесстрашный аристократ приводил публику в полный восторг своими полётами и прыжками с воздушных шаров, учредил Парижское общество аэронавтики и всячески продвигал романтику управляемого парения по воздуху. Летал на своих конструкциях из бамбука и шёлка он уже довольно давно, лет с десяток, до сих пор ещё не разбился, но до нас подражание ему пока не дошло, как, впрочем, не сильно далеко вышло вообще за пределы Франции. Даже затрудняюсь предположить, почему…
Остальные тринадцать деятелей, чьи имена значились в записях, числились как требующие тщательной проверки. Я бы ограничился там двоими, одним из которых неожиданно оказался Фриц фон Мюлленберг, попавший на карандаш к Смирнову не иначе как за идею возрождения Олимпийских игр, а вторым был тот самый Томас Никсон, хитроумный аферист из английских колоний. А вот все прочие… Должно быть, Иван Фёдорович в прошлой своей жизни не только не имел дела с техникой, но и не интересовался ею даже на уровне научно-популярных изданий, иначе не отслеживал бы всерьёз всяких безумных изобретателей. Там вообще не о попаданцах говорить стоило, а о тех, кому повезло не попасть в сумасшедший дом. И ладно бы ещё речь шла только о пневматической пушке и дирижабле с паровой машиной, для выявления бесполезности этих изобретений требовались расчёты, пусть, как мне представлялось, недолгие и не особо сложные, но вот не распознать в проектах «паровой бомбы», «шляпы с прикреплённым к ней зеркалом, чтобы смотреть назад» или «поворотного абажура для настольной лампы» проявления нездорового изобретательского зуда, а вовсе не попаданческого послезнания… Ну, я даже не знаю, кем для того надо было быть. На легковерного дурака Смирнов никак не походил, так что тут ощутимо попахивало нецелевым расходованием казённых денег на работу по изобретателям всего этого добра. Кстати, вряд ли деньги эти доставались самому Смирнову, но на содержании своей заграничной корреспондентской сети Иван Фёдорович, похоже, неплохо с такими делишками экономил. Вот всё это я царю и рассказал.
Видимо, у государя нашего Фёдора Васильевича вошло уже в привычку беседовать со мной на прогулках в саду за Большим Кремлёвским дворцом. То ли совмещал он так отдых с делом, то ли лишних ушей избегал, но и в этот раз разговор шёл среди деревьев, кустов и цветов, радовавших глаз своим видом и напоминавших, что лето всё ещё продолжается, пусть потихоньку и подходит уже к концу.
Вызов к царю в Кремль стал закономерным следствием моего знакомства с бумагами Смирнова. Уже в тот же день, ненадолго оставив Родимцева под присмотром охраны, я позвонил Леониду и попросил устроить мне встречу с царём. Обосновал я свою просьбу упоминанием о пропавших бумагах, которые ищут губные и тайные, и посыльный из Кремля навестил меня уже следующим утром.
Сам день, когда ко мне с утра пораньше заявился Родимцев, выдержать было не так-то и просто, но я справился. Закончив переписывать из бумаг Смирнова наиболее интересные для меня места, я сдал парня Шаболдину, уже явившемуся ко мне и терпеливо ожидавшему завершения моих трудов, после чего позвонил Мякишу и сообщил ему последние новости. По доброте своей я тайного исправника пожалел и не стал говорить ему, что сделал себе выписки из смирновских бумаг, но Михаил Дорофеевич, как к нему ни относись, всё же не дурак и, надо полагать, понял всё правильно. Впрочем, и у него хватило такта не спрашивать меня о том прямо, но при каждом моём взгляде на лицо тайного исправника мне очень хотелось шоколаду или пирожного — настолько кислым было его выражение, даже несмотря на то, что сами записи Смирнова я Мякишу торжественно вручил в собственные руки.