Шрифт:
Annotation
Рассказ «На уток» («L'affut au canard») входит в сборник «Ибо это абсурдно».
Пьер Буль
Об авторе
На уток
Пьер Буль
Pierre Boulle
L'affut au canard
Об авторе
Пьер Буль пришел в литературу сравнительно поздно. Когда в 1950 году он опубликовал свой первый роман «Вильям Конрад», ему было тридцать восемь лет. Однако уже в этой книге Буль выступил как
А опыта Пьеру Булю было на занимать. Инженер-электрик по образованию, он встретил вторую мировую войну служащим на каучуковых плантациях о юго-восточной Азии. Решив принять участие в сопротивлении японским захватчикам, Буль пережил множество опасных и драматических приключений в Бирме, в Китае и во Вьетнаме; обвиненный петэновскими властями в «предательстве», он несколько лет провел в тюрьме, откуда бежал в 1944 году.
Многие впечатления от пережитого в Азии нашли отражение в одном из наиболее известных романов Буля «Мост через реку Квай» (1952), за который ему была присуждена премия Сент-Бёва.
Но азиатский опыт пригодился Булю и в другом отношении: знакомство с восточными цивилизациями помогло ему как бы чужими глазами взглянуть на европейскую культуру, увидеть всю относительность — историческую и социальную — тех нравственных ценностей и понятий, которые казались его соотечественникам вечными, естественными, само собой разумеющимися. Это умение наизнанку вывернуть общепринятое, увидеть в нем нечто странное или даже противоестественное характерно не только для таких романов Буля, как «Испытание белых людей» (1955), который строится на прямом взаимоосвещении западной и восточной культур, но и, пожалуй, для всех его произведений, где прием отстраненного показа примелькавшихся явлений, вещей, устоявшихся представлений играет ведущую роль.
Этот прием, нередко подкрепляемый научно-фантастической или детективной мотивировкой сюжетных коллизий, не только придает занимательность романам Буля (назовем среди них «Малайское святотатство», 1951; «Палач», 1954; «Планета обезьян», 1963; «Фотограф», 1967; «Игры, ума», 1971; «Добродетели ада», 1974), но и служит целям резко сатирического изображения современной действительности. И по своему критическому духу, и по используемым приемам Пьер Буль во многом связан с литературной традицией, заложенной еще Свифтом в «Путешествиях Гулливера» и Вольтером в «Простодушном» и «Кандиде». Буль неистощим на выдумку, когда хочет разоблачить интеллектуальный и нравственный догматизм, когда показывает, как «железная» логика оборачивается алогизмом, абсурдом, позорной и смешной неудачей, а иногда и настоящей трагедией.
Отсутствие догматизма в идейных позициях самого Буля хорошо объясняет, почему его сатира совершенно лишена морализаторского оттенка и почему прозрачная ясность и рационалистичность его ума, всегда создающего четкие психологические и сюжетные конструкции, так легко и органично сочетается с жизнерадостным юмором, наполняющим произведения писателя.
Г. Косиков
На уток
В ту пору мне было десять лет. Зимою, по субботам, мы с отцом уезжали в повозке за город, в самой настоящей повозке, запряженной лошадью. Чтобы не терять времени зря, отец ждал меня у выхода из лицея.
Уже вечерело, когда мы переезжали через Рону. За мостом мы сворачивали налево и, миновав поселок, фабрику, трактир, оказывались на пустынной равнине среди полузаброшенных полей. Тут лошадь переходила на рысь.
В холодные дни отец, который правил голыми руками, не боясь обветрить их, вдыхал морозный воздух, глядел на небо и говорил:
— Лучшей погоды для охоты на уток не придумаешь.
Я был вполне с ним согласен. Всю неделю я только об этом и думал. С самого утра меня начинало лихорадить, и я всеми способами пытался определить силу ветра, от которого звенели оконные стекла в нашем классе. Слова отца о том, что погода для охоты подходящая, иначе говоря, достаточно скверная, приводили меня в неистовое волнение, я пьянел, уверенность в удаче кружила мне голову. Я жадно глядел на звезды, пока ресницы мои не покрывались инеем, а окружающая мгла не заполнялась крылатыми существами с напряженно вытянутыми вперед шеями. В мерном цокоте копыт я слышал таинственные звуки победных фанфар, не раз будивших меня по ночам, — нечто вроде «шуршанья механических крыльев», как сказал мне однажды отец после охоты в Камарге, — ни с чем не сравнимую волшебную музыку, которая предвещает на рассвете приближение стаи уток.
От ветра, от толчков то и дело гас наш фонарь — тусклая «летучая мышь»; но едва мы оказывались за мостом, нам уже не страшны были неприятные встречи (жандармы!), а лошадь, отлично знавшая дорогу, не могла сбиться с пути. Пройдя расстояние, которое казалось мне бесконечным, она сама сворачивала на тропинку между двумя рядами айвы, хлеставшей нас своими ветвями, и снова выезжала к реке. Подскочив несколько раз на глубоких ухабах, повозка останавливалась перед одиноко стоявшим домом.
Мы были у цели. Дом терялся среди нагромождения гигантских мельничных колес, заслонявших небо. Мистраль дул здесь с невероятной силой. Прежде чем заняться лошадью, мы отправлялись на крутой берег Роны и прислушивались к ее журчанию, высматривая вдалеке открытые песчаные отмели. Один из нас, отец или я, не выдерживал:
— Река-то еще больше обмелела. В самый раз для охоты на уток…
Потом мы быстро распрягали разгоряченную лошадь, распаковывали нашу провизию и при свете керосиновой лампы, перед пылающим в кухне очагом наскоро закусывали холодным мясом и сыром. После этого отец вынимал из чехла ружье, протирал его и ставил в козлы. Затем мы заготавливали патроны — разного цвета в зависимости от размера дроби: восьмого и десятого номера — для дроздов и жаворонков, парочку покрупнее — на случай, если произойдет чудо, всегда возможное на берегах Роны, и, наконец, четвертого — для утренней охоты на уток.
Спали мы внизу, в насквозь промерзшей комнате с выбеленными голыми стенами. Стоило погасить свет, как над головой, где-то на чердаке, крысы начинали свой шабаш. С конюшни доносилось позвякиванье цепей, сопровождаемое глухими ударами: это лошадь, стоявшая на привязи, словно призрак, напоминала о своем присутствии. Тени голых веток зигзагами ложились на незанавешенное окно. Я долго не мог уснуть. Среди ночи я несколько раз просыпался в тревожном, мучительном страхе, боясь, как бы отец не пропустил рассвета, того короткого мгновения, когда, пролетая над тихими речными заводями, околдованные их зеркальной гладью, утки шумно опускаются на отмель, чтобы поплескаться в прибрежной воде.
Но отец никогда не пропускал этого мгновения. В четыре часа утра он просыпался и зажигал лампу. А может, он и вовсе не засыпал? Едва открыв глаза, еще сонный, я в тревоге бросался к окну, желая убедиться, что еще не рассвело. За окном действительно стояла тьма. До рассвета было далеко. Успокоенный, я начинал одеваться, стуча зубами от холода.
Поставив кофе на огонь, мы снова выходили на берег. С облегчением я вдыхал пощипывающий морозный воздух, который окончательно рассеивал мои страхи. Отец говорил: