На веки вечные
Шрифт:
— Папе все равно.
Дед нахмурился.
— Он все еще твой отец, Кейден Коннор Монро, а ты еще не взрослый. Ты все еще должен уважать его, спрашивать, говорить, что думаешь.
Я вздохнул.
— Знаю. Я просто… Я не хочу возвращаться. Я… волнуюсь, что ему стало хуже. Он ни разу не позвонил. Не написал. Ничего. Пройдут годы, и он станет заходить пару раз в неделю, чтобы спросить, как дела.
Дед покачал головой.
— Знаю, сын, знаю. Но ты должен постараться. Я отправлю тебя туда на самолете, и если ты захочешь переехать, то помогу тебе. Я могу освободить максимум две недели. Если дойдет до этого, мы наймем грузовик и увезем тебя оттуда.
— Дед, мне нечего перевозить. В этом доме ничто больше не имеет для меня значение. Там только кровать и пустой шкаф для одежды. Все свои вещи, которые имеют для меня значение, я привез с собой.
Дед купил мне билет в один конец до Мичигана. Пока самолет садился, я позвонил папе со взлетной полосы, и он согласился забрать меня. Голос у него был таким же, как и раньше: равнодушным, апатичным. Когда полтора часа спустя он приехал, я увидел, что отец похудел еще больше, чем когда я видел его в последний раз. Его впалые глаза выглядели усталыми. Он не брился, и даже прическа, за которой он обычно внимательно следил, стала неаккуратной: волосы, обычно коротко подстриженные, торчали седеющими прядями.
Я пытался не смотреть на него, пока мы ехали домой. Я больше не знал, где был дом. Раньше это был дом в Фармингтоне, где я вырос. Но теперь… ранчо стало больше похоже на дом.
Когда мы заехали на подъездную дорожку, он выключил мотор, но не стал выходить из машины. Он просто сидел, положив руки на руль, уставившись в лобовое стекло, ни на чем не сфокусировавшись. Может, видел что-то, чего не видел я.
— Папа?
Он вздрогнул и посмотрел на меня.
— Да?
— Ты в порядке?
Сразу он не ответил.
— Я устал, Кейд. Плохо спал. Очень долго. Совсем не спал. Почти не ел.
— Ты не заболел?
— Не думаю. Просто…устал. У меня совсем нет сил.
На это у меня не было ответа. Я подождал, чтобы что-то сказать, что-то сделать, но так ничего и не придумал. Под конец я просто оставил его в пикапе, взял свою единственную маленькую сумку из багажника и остался ждать его его на крыльце. Только когда мы зашли в дом и папа стал равнодушно помешивать и добавлять пряности в чили, которое оставил на плите, пока забирал меня, он внезапно понял.
— Ты привез только одну сумку.
Голос у него был слабым, едва слышным — он разительно отличался от мощного, низкого баса, который я привык слышать.
Я пожал плечами.
— Ну да.
— Не хочешь ничего объяснить?
Я стал крутить карандаш вокруг среднего пальца — фокус, который я отработал до совершенства в течение длинных скучных уроков по математике и истории.
— Я... я думаю, что перееду в Вайоминг насовсем до окончания школы.
Папа не отвечал очень долго. Мне уже начало казаться, что он меня не услышал.
— Правда? — он закрыл чили крышкой и потер лоб ладонью. — И почему ты это говоришь?
— Мне там нравится. Я... у меня тут немного друзей, и... мне просто лучше быть там.
— Вижу.
Он отвернулся от меня, оторвал бумажное полотенце и стал вытирать стойку.
— Вот просто так, да?
— Слушай, папа. Я... все, что у меня тут есть — ты и школа. Там я работаю и могу рисовать в школе и вообще...
— Понимаю.
Он яростно стирал со стола какое-то пятно, хотя я не видел на стойке ничего, что нужно было бы вытирать.
— Тебе нужно, чтобы я заткнулся и вышел из игры?
— Наверное, я думал, что ты мог бы объявить меня совершеннолетним.
В его глазах я увидел шок, боль, и вздрогнул от мысли, что мог обидеть его.
— Почему?
— Просто потому, что так было бы легче всего. Я и так в основном сам по себе. Дед будет платить мне за работу, и...
— Нет. В этом нет нужды. Тебе шестнадцать лет. Я не против того, чтобы ты переехал в Вайоминг, если дед не возражает. Но я жив и дееспособен. Я понимаю, что ты хочешь жить своей жизнью, и я тебе больше не нужен, но я не собираюсь объявлять тебя совершеннолетним.
— Дело не в этом, папа.
Я не хотел говорить то, что думаю, почему вообще задумался о совершеннолетии.
— Тогда в чем?
— Просто... — я не мог заставить себя сказать, что волнуюсь за него, за его здоровье. За то... как долго он проживет.
— Поезжай на ранчо деда. Ладно. Я с этим смирюсь. Но это все.
Я кивнул.
— Хорошо.
Я не собирался развивать тему.
Отец вздохнул и, как будто сгорбившись, облокотился о стойку и стал равнодушно смотреть в окно.
— Зачем ты тогда приехал? Зачем ты вообще вернулся?
Господи, он выглядел таким... потерянным. И одиноким. Я не знал, что сказать ему, чтобы не обидеть еще больше.
— Я... наверное, подумал, что это нужно сделать.
— То есть, это была идея деда.
Он отошел от стойки и пошел к себе в кабинет.
— Оставайся столько, сколько хочешь. Ты знаешь, что где лежит.
И он ушел, закрыв за собой дверь кабинета.
Звенящая тишина на кухне подчеркивала его отсутствие. Чили хорошо пахло, но я знал, что оно еще не готово. Папа всегда ел в семь часов, а еще не было шести. Я услышал, как из кабинета доносятся слабые звуки музыки, и узнал «House of the Rising Sun» Animals. Золотой свет солнца струился сквозь окно, выходящее на запад. Чирикала птичка.
Что-то сжалось у меня в животе, и я почувствовал беспричинную боль.
А потом я услышал, как в кабинете что-то упало, и понял.
От кухни до двери в кабинет восемнадцать шагов. Поворот запястья, туман в глазах, дверь медленно, бесшумно раскрывается...
Он лежал на полу на боку, свернувшись в клубок. Его правая рука была прижата к левой стороне груди, глаза были широко раскрыты, спокойные, только немного напуганы. Он не дышал, только старался дышать или, может быть, боролся с инстинктом, который заставлял его дышать.