На волне космоса (сборник)
Шрифт:
Разве «Хроноклазм» Джона Уиндема посвящен путешествиям во времени? Или он рассказывает о гениальном изобретении — «исторической машине»? Вовсе нет! Будь так, нам было бы чрезвычайно скучно читать такое сочинение. Но в том-то и дело, что этот рассказ, вопреки своему названию, отнюдь не о временных парадоксах, а о светлой и грустной любви Джеральда Ляттери и Октавии. И повесть Айзека Азимова «Уродливый мальчуган» совсем не о том, как из далекого прошлого был извлечен мальчик-неандерталец и помещен в современную научную лабораторию. Это произведение — тоже о любви, о любви женщины к безобразному и несчастному детенышу, о спасении души человеческой, заключенной в уродливом и нескладном тельце. Не было бы этого сильного чувства, дарящего свой свет и нам, читателям, стали бы мы возвращаться к рассказу Азимова (одному из лучших у этого знаменитого писателя) снова и снова?
В рассказе Клиффорда Саймака
Выше я говорил о том, как фантастический антураж, реалии иного мира используются в качестве увеличительного стекла. Это вообще можно считать одним из главных правил той реалистической литературы, которая в арсенале своих приемов держит фантастику, условность, гротеск, преувеличение. Герои рассказа Кэтрин Маклин «Необыкновенное жертвоприношение» вполне могли бы действовать и на Земле — достаточно взять тот же отряд, скажем так, этнографов с тем же фанатиком-миссионером, отправить подальше в джунгли и подбросить им некое экзотическое племя, никогда прежде не встречавшее белых людей. Однако странная биология аборигенов иной планеты, причудливая экологическая обстановка чужого мира обладает усиливающим эффектом: в гиперболическом зеркале фантастики не только отчетливо видна деструктивная сила религиозного фанатизма, но еще и вырастает до всеобъемлющего символа очень важная мысль — иной уклад жизни, иная культура, иная система ценностей требуют изначального уважения и понимания, иначе контакт разных миров невозможен, иначе разум теряет право на разумность.
Во многих произведениях фантастической прозы таким зеркалом служит будущее. Наше будущее. Будущее нашей цивилизации и различных ее институтов. Так, например, сквозь призму школы XXII века в рассказе А. Азимова «Как им было весело» можно увидеть школу нынешнюю, принадлежащую веку двадцатому. А своеобразный «отражающий слой» (к которому подмешана большая толика сатиры), установленный остроумным Лео Сцилардом в XXI веке, позволяет увидеть в гротескном виде современную науку. По мысли автора — одного из крупных физиков нашего столетия, — добиться регресса науки очень просто: «Учредите фонд с ежегодным взносом пожертвований в тридцать миллионов долларов. Предложите субсидии ученым, занимающимся научными исследованиями и испытывающим недостаток в средствах… Организуйте десять комитетов и в каждый включите двенадцать ученых для рассмотрения… заявок. Вытащите из лабораторий самых способных ученых и сделайте их членами комитетов. А лучших из лучших в своих отраслях поставьте председателями комитетов с ежегодным окладом в пятьдесят тысяч долларов. Учредите также десять премий размером в сто тысяч долларов за лучший научный труд года. Вот и все». Действительно, все. Примеры бюрократизации науки и превращения ее в собственную противоположность нам хорошо знакомы и сегодня. Это тоже, увы, никакая не фантастика.
Один из лучших рассказов сборника — «Честность — лучшая политика» Джона Гордона. Здесь в качестве приема выбрана своеобразная инверсия: хотя расстановка сил на первый взгляд донельзя простая — одинокий голый землянин противостоит целому отряду злобных «омарообразных» пришельцев, — тем не менее мы сразу понимаем, что в чужаках воплощены худшие человеческие черты: чванливость, презрение к нижестоящим, агрессивность, мелкая страстишка к попиранию слабых и преклонению перед силой. Отражая недостойные свойства человеческой натуры в пришельцах, автор терпеливо внушает читателям: будьте лучше, добрее, честнее, терпимее — и одновременно рисует некий пример, достойный подражания, — стойкого и изобретательного Эда Магрудера, сохранившего в неравной борьбе человеческое достоинство.
Трудно выдержать послесловие в панегирических тонах, да это,
К сожалению, психологической достоверности не хватает в рассказах Конрада Фиалковского, да и не только психологической. Непонятно, почему в новелле «Вероятность смерти» мнемокопия профессора с самого пробуждения становится полной противоположностью самому профессору и проявляет кошмарные автократические черты. Непонятно, почему операцию «транспозиции энграммов» надо проводить в космосе, а не на Земле. Непонятно, почему для оживления мнемокопии нельзя послать элементарный кодированный сигнал, а вместо этого «дежурный (?!) автомат» должен войти в зал, взяться своим металлическим захватом за красный рычаг (?!!) и рвануть вниз (?!!!). Непонятно, почему вообще для исследования дальних звезд надо посылать полную копию человека («Безликая сеть получала детство, училась читать, переживала первую любовь, писала научные труды, старела…») и нельзя послать умные автоматы, тем более что в мире, описанном автором, и так полным-полно весьма сообразительных «андроидов». И конечно же нынешний школьник лишь улыбнется, прочитав про электронный мозг будущего следующее: «…моя индивидуальность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящиков, заполненных километрами проводов. Мои мысли будут сопровождаться пощелкиванием реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов энергии, вмонтированных в реактор». А при словах «монотонно тикающий (зачем?! — В.Б.) радарный индикатор, измерявший уменьшающееся расстояние» улыбнется не только школьник. Что касается фразы «Он умолк, и только ток шумел за стенами зала», то ее можно смело сравнить с бессмертным «падающим домкратом».
Вообще, есть, наверное, какой-то общий художественный закон: чем более предметно автор пытается изобразить собственно будущее, тем менее достоверным, а зачастую попросту жалким оно получается. И наоборот: чем больше желания увидеть в зеркале будущего настоящее — тем сильнее произведение.
Фантастика мстит за бездумное фантазирование. Затейливые словечки типа «терроплан», «космоэмитор», «автоэмитор» и «концепциотрон» не способны скрыть беспомощность рассказа «Бессмертный с Веги», все содержание которого укладывается в одну строчку: где-то в глубинах вселенной есть цивилизации более могущественные, чем наша.
Впрочем, не будем судить строго Конрада Фиалковского — в пору выхода сборника это был еще совсем молодой автор, ему исполнилось лишь двадцать четыре года. Сейчас это опытный литератор, интересный фантаст, и когда мы беседовали с ним в сентябре 1987 года на Международной конференции писателей-фантастов, то нашли взаимопонимание по всем вопросам.
«Детством» научной фантастики веет и от таких рассказов, как «Герой» Горация Голда (чрезмерная скромность и застенчивость покорителя космоса превращают произведение в самопародию) «Маленький преступник» Эмиля Лудвига (мы давно уже знаем что жизнь в грядущем — даже столь непривлекательном, как в этой новелле, — будет строиться только на высокой грамотности, но грамотность и духовность — вот главная беда! — не связаны прямой зависимостью) и «На волне космоса» Драгомира Миху (он тоже пронизан священным трепетом перед могущественными сверхцивилизациями, транслирующими на всю вселенную неземную музыку).
Самопародия убийственна для фантастики, но есть и противоядие: это юмор, который всегда присущ настоящей литературе. Вряд ли сборник выглядел бы столь целостным и столь защищенным против собственных же изъянов, не будь в нем блистательных «киберосказочных» юморесок Станислава Лема, забавного рассказа Элвина Уайта «В час досуга» или саркастического «Бессмертного барда» Айзека Азимова.
В этих оттенках — тоже секрет силы и долголетия антологии, составленной четверть века назад. Но основной ключ — это гуманистичность, пронизывающая все без исключения рассказы и повести сборника. Ключ, открывающий нам главную «тайну» любой хорошей фантастики, — это человечная литература о человеке и человечестве.