На войне как на войне
Шрифт:
— Ну-ну... Тут как раз твоя сообразительность требуется. Приезжай.
— Куда?
— Домой. Я еще минут сорок дома буду. Если не успеешь, жду тебя в офисе. Как?
— Жди в офисе. Не успею. Мне еще надо себя в порядок привести. Я две недели не брился и всего два раза за это время умывался, — вдохновенно соврал я. Чтобы он мою усталость физически почувствовал. Если почувствует, значит, я себе цену поднял. — А ты сам знаешь, если я утром не побреюсь, то к середине дня буду выглядеть чеченским боевиком.
— Постарайся побыстрее. Тебе новая командировка предстоит. Настраивайся...
Насчет командировки я догадался уже по его торопливости. С какой-то стороны, это приятно. Но показывать удовлетворение нельзя. Иначе Труповоз сразу пожелает свои условия диктовать.
Я положил трубку и подошел к зеркалу. Мой папочка болгарин оставил мне не только фамилию — Ангелов, но и душевные страдания из-за каждого взгляда в зеркало. Приходится чуть не по два раза в день уничтожать на лице буйную растительность. Побрился я вчера, едва вернувшись домой из поездки в Чечню — в составе делегации ветеранов путешествовал. В Шали стоит сформированный в нашей области батальон. Из будущей дивизии, обреченной на постоянную дислокацию в тамошних краях. Приехал, смыл с себя ведро командировочной грязи и побрился. В человеческий облик вернулся. И сразу вспомнилось, как косо посматривали на меня на каждом КПП менты и солдаты. Но разве я виноват в национальности папочки? Он своей волосатостью ни одному чечену не уступит.
Ехали мы в Шали и обратно на автобусе. Долго. Опасно. Умыться и побриться негде. Добрались. И умудрились ни одну пулю в окно не получить. И даже никто не испытал желания пострелять в такую удобную мишень из гранатомета. Просто удивительно. Шалинский район к смирным не отнесешь.
Посмотрел я на лица местных жителей. Это все знакомо еще по Афгану. Встречают спокойным и почти добродушным взглядом. Чуть не руки показывают — что оружия в них нет. Потому что ты в камуфляже и представляешь Силу. Но этот взгляд сразу меняется, стоит отвернуться. Каждую минуту можно ждать выстрела в спину. У чеченцев это, как нам объяснили в войсках, считается в порядке вещей — отважно выпустить в кого-то из темноты автоматную очередь. Такой поступок приравнивается к омовению перед вечерней молитвой. Что поделаешь, у каждого народа свои славные традиции и ритуалы.
Впрочем, эта война не для меня. Я на благо государства свое отвоевал уже давно. Теперь предпочитаю воевать на собственное благо. И совсем не за нищую офицерскую зарплату. И противника сам выбираю. Для меня это важный фактор — чтобы противник не вызывал у меня симпатию. Даже, пожалуй, не так. Даже не симпатию. Потому что, как человек сильный и великодушный, я симпатию могу испытывать и к врагу, если он уважения достоин. Но мой личный противник — вне этих принципов. А главное — он не должен быть слабым и беззащитным. Беззащитных я никогда не обижаю, даже если они того достойны...
Собирался я неторопливо. Естественно, первым делом побрился до глянцевой синевы подбородка. Не слишком спешил и с выбором костюма, несколько раз выглядывая в окно и выверяя возможное соотношение ветра, солнца и одежды. Наконец посмотрел на часы. Приличия соблюдены. Самоудовлетворение получено.
Пора...
2
— Михал Михалыч у себя?
— Вы договаривались?
Секретарша бюро ритуальных услуг, которое возглавляет отставной подполковник ФСБ Михал Михалыч Захватов, как и положено в подобном заведении, обладает лицом типичной вампирши. Жгучая брюнетка, она намного превышает допустимые нормы пользования косметикой, стремясь сделать из своей смуглой кожи нечто бледное, соответствующее имиджу. И, естественно, вампирша перестанет быть вампиршёй, если не будет иметь кроваво выделяющийся овал хищного рта. И никак не желает принимать меня за сотрудника или постоянного клиента. Хотя и отлично знает в лицо. Не менее десяти раз видела. Первое время даже пыталась строить глазки. Безуспешно — я вампиров боюсь, потому что они кусаются. И вообще в таких заведениях мне в любовь играть не хочется. Поэтому сейчас Наталья Викторовна, как она себя величает, несмотря на двадцатипятилетний возраст, принимает меня более холодно, чем людей посторонних, желающих посетить скорбный кабинет Труповоза. На сотрудника в глазах
— Договаривались.
— Минуточку. У него сейчас клиент...
Она сняла трубку внутреннего телефона.
— Михал Михалыч, к вам Ангелов... Хорошо. Поняла.
И посмотрела на меня с профессиональным сознанием собственной значимости. Из нее, похоже, скоро получится достаточно квалифицированный могильщик.
— Сейчас... Клиент выйдет, и вы заходите.
Секретарша мне неинтересна. И не только потому, что это секретарша Труповоза, а возможно, и его любовница. Просто она совсем мне не приглянулась, хотя я и считаю себя, как каждый южный человек, с младых лет неисправимым бабником. Но при этом всегда опираюсь на чувство вкуса. Старательно его в себе воспитывал. И утрированный образ вставшей из могилы женщины меня никогда не сможет прельстить. Есть много других — живых и красивых...
Я выглянул в окно полуподвального помещения. Отсюда видны только ноги шествующих мимо людей. И то лишь ниже колен. Место бюро занимает не самое интересное. Я бы понял еще, если бы в это окно показывали исключительно ноги хорошеньких девушек. Но здесь можно узреть только старушечьи тапочки.
У противоположной стены громко зевает телохранитель Труповоза — крупный мосластый парень со сломанным носом. Нос ему не я сломал. Но за одну только физиономию с удовольствием произвел бы подобную косметическую процедуру повторно. У обезьяны, увидевшей банан, интеллекта в глазах больше, чем у этого типа. Но Труповоз окружил себя именно такими.
Заскрипела дверь. Открылась. Вперед скорбящим задом вышел клиент. Может быть, это и вежливо по отношению к Михал Михалычу, но не совсем прилично по отношению к Наталье Викторовне, поскольку тяжелый и далеко отставленный зад обращен именно в ее сторону. И для чего клиентам так кланяться? Думают, их покойника уложат более мягко? Так покойнику это безразлично. Тогда зачем стараться?
Михал Михалыч вышел к двери сам, чтобы меня поприветствовать. Похвальное желание. Когда ему что-то сильно надо, он становится подхалимом. Если же может без тебя обойтись, то откровенно показывает тебе свое пренебрежение и бывает даже грубым. Такие манеры отставной подполковник приобрел уже после выхода в отставку. И чем дальше, тем эти черты проявляются резче. Может быть, работа и образ жизни действуют. Пообщаешься с покойниками, и не то с тобой станет...
— Заходи.
Я дождался, когда он сделает еще шаг, чтобы не пожимать протянутую руку через порог. И только после этого шагнул в кабинет.
— Ко мне никого не впускать...
Труповоз отдал распоряжение не Наталье Викторовне, а телохранителю. Стоя к хозяину скорбного заведения вполоборота, я видел это. Но не удивился. Так бывает всегда, когда он меня приглашает.
В кабинете мне сразу что-то не понравилось. Будто бы атмосфера насторожила. Даже какая-то дрожь по спине прошла. Я огляделся и подумал, что мне не нравится скорее всего сам хозяин. Вид у Труповоза стандартно черный. Держит стиль заведения. Но даже этот приличный цвет не стройнит его. При одинаковом со мной росте он чуть не вдвое тяжелее, хотя я тоже не выгляжу худосочным. Отъелся директор на деньги жмуров. Его расплывшуюся фигуру исправить можно только долгим сроком в отдаленных лагерях. Это ему, впрочем, и грозит, если сможет дожить. В чем я сомневаюсь. Более того, я сам надеюсь «не пустить» Труповоза в лагерь...
— Есть очень хорошая работа...
Он сел на стул за директорским столом. Бедный вертящийся стул. Недолго ему осталось вертеться. Насколько я знаю, у подобной мебели есть одна слабость. Она предназначена только для худеньких секретарш. Остальных, даже нормальных, как я, держит с трудом. Чуть тяжелее, чем нормальных, держит очень недолго. В прошлом месяце у Труповоза стул был другого цвета. Тот не выдержал.
— Работе я всегда рад. Без работы и кони дохнут... — перефразировал я известную поговорку.