На всю жизнь

Сегодня выпуск. С вечера никто не ложился, и майский день застает нас на ногах. В раскрытые окна дортуара врывается птичий гомон и солнце.

Высокая, полная, с черной кудрявой головой, Зина Бухарина, прозванная Креолкой, сооружает перед трюмо сложную прическу. Чахоточная, хрупкая Миля Рант, Стрекоза, помогает ей

Между нами, выпускными, было давно уже решено не делать нарядных платьев ко дню акта, с тем чтобы предназначенные на это деньги пожертвовать на поездку и лечение нашей больной классной дамы фрейлейн Фюрст; но наши баловники, родные, не пожелали лишить нас удовольствия, и более богатые дали возможность менее состоятельным семьям одеть их детей в традиционный актовый наряд.

Больная же классная дама получила возможность лечиться на юге.

Мой костюм удался на славу. Разложенное на постели белое платье оказалось чудом красоты. Вокруг него теснились подруги и, громко ахая, восхищались вкусом моей мачехи, «мамы Нэлли».

Ольга Елецкая, по прозвищу Лотос, высокая черноволосая девушка, большая фантазерка, восхищалась больше других.

Впрочем, на этот раз даже такие серьезные особы, как «профессорша», Женя Бутусина, Вера Дебицкая, первые ученицы, и степенная Старжевская, наравне с шумными маленькими сестричками Пантаровыми — Лизой и Женей и веселой хохлушкой из Киева Марой Масальской, «невестой» (она действительно была невестой одного киевского помещика), окружали мою постель.

Хохлушка Мара суетилась больше всех.

— Лида! Вороненок, Лидочка! Шляпу покажи нам теперь, шляпу! — молила она.

Моя выпускная шляпа — мой секрет.

Вчера, когда мама-Нэлли привезла мне ее и показала на утреннем приеме, я даже вскрикнула от восторга. Совсем скромная шляпа, а между тем, говорят, «папа-Солнышко» (так я с самого раннего детства называю моего отца) рассердился, когда ее увидел:

— Для молоденькой девочки — этот мрак! Зачем это?

Шляпу хотели переменить, но я вцепилась в нее, как говорится, руками и ногами.

— Ах, нет, нет! Оставьте ее, пожалуйста. В ней столько красивого замысла, столько значения! — молила я.

И шляпу оставили, к восторгу моих одноклассниц.

— Скорее! Скорее! Хохлушка, открывай, открывай! — слышатся нетерпеливые возгласы.

— Дети мои, не делайте из почтенного дортуара толкучего рынка, с позволения сказать, — роняет Сима Эльская, покрывая своим звучным контральто все остальные голоса.

— «Кочерга» на горизонте! — появляясь на пороге, выкрикивает Катя Макарова.

— Спасайся кто может! — вопит Додошка и лезет под кровать.

— Здорово нам влетит, что до звонка встали, — слышится чей-то шепот.

— Дурочки, ведь сегодня выпуск! — кричу я. — А через пять-шесть часов мы вольные птицы, и никакие «кочерги» в мире не смогут принести нам вреда.

— Они рехнулись, — пожимает плечами Сима, — одержимые какие-то, право! Будут перед классными дамами трусить до гробовой доски.

— Действительно, никто не посмеет нам сделать замечания сегодня, — улыбается Зина.

— Ну, душка, тебя с такой головою под кран пошлют кудри размачивать — произносит младшая Пантарова, Женя? или Малявка, прозванная так за крошечный рост.

— Отроковица Евгения, не завидуй чужому благу! — голосом дьякона на амвоне басит Сима, или Волька по прозвищу.

— А какие мы дети, в сущности! — тянет Черкешенка, не отрывая взгляда от голубого простора в окне. — В полдень свободные гражданки, а утром боимся «кочерги»!

— Побоишься здесь, когда…

Тут Рант корчит уморительную гримасу, собрав в частые складки свое лицо. И внезапно это худенькое личико делается карикатурно похожим на сморщенные, точно печеное яблоко, черты нашей главной гонительницы, инспектрисы. Миля склоняет свою изящную фигурку на один бок и, немилосердно теребя цепочку от креста, вытянутую поверх передника, скрипучим голосом тянет в нос:

— Первые, опять! Уймитесь, первые! И когда только вас выпустят наконец! Мальчишки! Разбойники! Эти первые портят весь корректный строй института! Да!

Взрыв хохота покрывает ее слова.

— Ха-ха-ха-ха! Как похожа!

Она действительно бесподобна со своей подражательной способностью, эта Рант. Воочию предстает, как живая, инспектриса.

От смеха мы несколько минут не можем произнести ни слова. Вдруг раздается голос Макаровой:

— Она идет, mesdames! «Кочерга» идет!

— Фальшивая тревога. Ты врешь, Катя! — кричит Сима.

— Нет, правда! — испуганно произносит Макарова.

— Ах, пусть войдет. Я люблю ее. Да, я люблю ее сегодня! — кричу я громко. — Люблю ее сегодня, люблю газовщика Кузьму, повара, люблю весь мир, потому что сегодня первый день нашей свободы, потому что жизнь прекрасна, небо сине, солнце — золотое море, и душа моя полна чарующей песни без слов. Да, я люблю ее. Горю желанием поцеловать ее морщинистое лицо и…

Тут я с жестом владетельной принцессы обращаюсь к подругам:

— Не мешайте ей войти, друзья мои. Я жажду ее видеть и расцеловать ее милые щеки.

— Лидка! Угорелая! Ты с ума сошла!

Я не успеваю произнести ни слова, потому что в эту минуту Мара с благоговением вынимает шляпу из картонки и вскрикивает:

— Шляпа, месдамочки, шляпа!

— Бабьи тряпки. Труха! — отчеканивает Сима.

Что-то белое, воздушное, из ажурной серебристой соломы в виде коронки, сшитой полукругом, над чем небрежно наброшены два черных крыла.