На южном фронте без перемен
Шрифт:
— У Бандеры там должен быть сейчас старшина. Вас ему на довольствие передали.
Так, картина, кажется, прояснилась. Я наскоро распрощался с Рацем, но когда уже сел в кабину, он вдруг махнул рукой — остановись, мол. Вася исчез в кузове, а потом вернулся ко мне с письмом.
— На, — протянул он мне тонкий конверт. — Это тебе передали из части. Бойцы привезли.
Письмо — это здорово! Я крепко пожал Васе руку, и, как не хотелось мне остаться, пришлось возвращаться к подопечным.
Даже не подъезжая к своей позиции, я сразу направился в расположение Бандеры.
— Привет! — сказал я ему. — Где ваш старшина?
Степан что-то жевал, и потому ничего остроумного ответить мне не сумел. Он только махнул рукой в нужную сторону, и опять ушел в свою палатку.
Папоротника я нашел быстро, но он оглядел меня с искренним недоумением.
— А на вас у меня ничего нет, — протянул он. — По крайней мере, на сегодня ничего не давали. Завтра утром разберусь.
Я мрачно посмотрел на него, но ничего не сказал. А что я ему скажу? Нету жратвы! Все, нету. Обломайтесь.
Когда я вернулся обратно, весь личный состав был на ногах. Нас ждали.
Я вылез, все также мрачно осмотрел своих бойцов, и объяснил обстановку.
— Ну и что нам делать? — спросил Восканян.
— Да, вы же командир! Придумайте что-нибудь! — поддержали его остальные.
Ну ни хрена себе! Вспомнили, что я командир! До этого как-то все недосуг было.
И что я должен был им ответить?
— В общем, так, — сказал я внушительно. — Что вы все ноете?.. Смотрите, город перед вами.
Я сделал наполеоновский жест: дарю, мол — и отправился на позицию посмотреть, что там творится. Потом оглянулся. Все мои солдаты, как один, заворожено смотрели в сторону города, словно что-то увидели, или словно какая-то важная мысль неожиданно посетила их головы.
Как-то они подозрительно быстро успокоились. Мне показалось это весьма забавным. Что-то мне подсказывало, что вскоре жизнь в моей батарее сильно изменится.
За всеми треволнениями дня наступила ночь. Дома ярко горели, создавая ощущение какого-то праздника. Я был в кабине один. Включил рацию на волне «Маяка» и слушал новости, потом музыку, потом некую радиопьесу; потом выключил, чтобы не сажать аккумулятор, и заснул.
Глава 4
Сегодня был большой праздник — 23 февраля.
Ну, хотя здесь — в Чечне — это не совсем праздник. Здесь это траурный день. В 44-м году всех чечен собрали и отправили в Казахстан. Берия, по слухам, предлагал всех просто утопить в Каспии, но Сталин пожалел. Смешно, но Сталин пожалел.
Ну ладно! Мы не чечены, у нас праздник Советской Армии. Жрать-то нам сегодня дадут или нет?
Однако почти тут же мое ухо уловило незнакомые звуки за спиной. Уж поверьте, это было что-то новенькое. За все то время, что я передвигался с батареей по Республике Ичкерия, я привык к определенному шумовому фону. А эти звуки мне были совершенно незнакомы. Да они вообще больше увязывались с мирной жизнью, чем с огневой позицией!
Я немедленно отправился посмотреть, чем это заняты мои непоседливые бойцы.
Черт побери! Да ведь это… Да ведь этот звук… Это… Ни что иное как звук телевизора! Да не может такого быть!
Однако могло. Именно телевизор. Вот что меня так озадачило сегодня утром. Шум настройки. Нет, не передачи — именно настройки.
Причина обнаружилась сразу, как только я вынырнул из-за кузова, и увидел всю картину целиком.
Электромонтер Боев пытался настроить телевизор, а он не показывал. Ток подавался на него с автоаккумулятора.
— А он от такого напряжения работать-то может? — спросил я у сержанта.
Он ответил, как ни в чем не бывало, как будто я уже тут вместе с ними часа два сидел:
— Да, может. Там переключатель есть на низкое напряжение… Но не хочет, падла, показывать! Сам не пойму, в чем там дело… Блин, мне бы приборы сюда! Эх, я бы нашел, в чем тут дело!
Да, действительно, телевизор «Sanyo» включился, но кроме мутного снега и дикого визга ничего более не воспроизводил.
Оставив азартного Боева за работой, я осмотрелся как следует.
Никто мне ничего не сказал, все были очень заняты. Может быть, они даже не увидели, что я появился. Я ведь подошел очень тихо, да и с Боевым разговаривал в полголоса.
Восканян пек хлеб. Шура Эйнгольц ощипывал курицу, а Абрамович уже варил другую. Я протер глаза.
— Так, — на этот раз уже очень громко сказал я. — Товарищи солдаты, рассказывайте.
Все, как один, подняли головы. И начали переглядываться.
— Да успокойтесь, — сказал я. — Я просто интересуюсь, в чем дело, как все было, и какова обстановка на настоящий момент… Давайте!.. Ну, откуда все это богатство… Впрочем, я и сам знаю. Скажите, кто ходил?
Адамов вздохнул, оторвался от какого-то альбома с фотографиями, и сказал:
— Да все ходили, по очереди. По трое, по четверо. Так и не страшно, и унести можно больше.
— Ну и что принесли, — спросил я, устраиваясь на чьей-то каске. — Проведем небольшую инвентаризацию.
Теперь в дело вмешался хозяйственный армян.
— Мешок муки, — начал он считать, загибая пальцы, — канистру масла. Кажется, подсолнечное. Кастрюля с сыром. Потом вон несколько банок с закруткой. Потом еще три курицы. Кастрюли, посуда разная, ножи. Соль. Вот сахара не нашли.
По мере перечисления у меня отвисала челюсть и поднималось настроение. Мне ставилось откровенно весело. Я заметил, что у моих бойцов совсем изменилось мироощущение. Они как-то очень заметно ожили. Вот армян, который до этого целыми днями только ныл, теперь был весьма оживлен и деятелен. Боев вообще, кажется, забыл все на свете, и уже ковырялся во внутренностях телевизора с высунутым языком.
Блин! А какой аромат шел от кастрюли!..
Один только Бичевский был опять мрачен и недоволен.