На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Пикуль Валентин Саввич

– Князь, приглашаем вас на фрикассе из ангорской кошки. А пинчера моего мы уже съели… Итак, мы вас ждем, будут только свои!

От Софийки до этого дома – два шага. Ели кошку с тарелок старинного сервиза завода Гарднера. Лепестки роз и амуры на фарфоре, а на донышке тарелки лежит обнаженное диво с веером; сверху же – румяный кусочек кошки, поджаренный на жмыховом масле.

Вот поели они и стали рассуждать, как «свои» люди:

– Ну, еще день-два, большевики не устоят. Однако немцам не справиться без нас. Они это уже поняли, и вот, пожалуйста: статский советник Беляев управляет у них Дновским округом, в Порхове – Субботин ими посажен… Все – русские!

Никогда не думал

Сергей Яковлевич, что у кошки может быть такое нежное мясо – почти курочка! И вожделенно переживал он слегка притушенную голодовку, раскис от пищи и тепла.

– Еще бы гарнир, господа, – сказал Мышецкий раздумчиво.

– А вам, князь, – ответили ему, – вполне подойдет портфель министра финансов, вы же там по статистике что-то шалили…

– Господа, – улыбнулся Мышецкий, – вы шутите? Никак не возьму в толк ваши странные дискуссии о портфелях.

– Мы, – пояснили ему, – говорим сейчас со всей исторической ответственностью, как истинные сыны России… Мы, последние в нашей касте, собрались здесь, чтобы не дать много власти немцам – этим извечным врагам России, этим извечным поедателям русского хлеба. Власть должна быть поделена – между ними и нами…

Сергей Яковлевич только сейчас осознал, что кошка не курочка, она шибко отдает поганым привкусом. Запить погань было нечем.

– Господа, – возразил он спокойно, – пора признать за неоспоримое всю никчемность подобных разговоров. Стыдно и позорно в час, когда народ так страдает, делить какие-то портфели. Вы не были на окопах, а я – да, я был, и меня трудно переубедить. Нравится вам это или не нравится, но истина лежит сейчас в народе. И народ отнесется к вам, как к немцам, – одинаково!

– Князь! – заметил Петрищев. – Но большевики, мне кажется, не освобождали вас от присяги, данной вами его величеству?

– Нет, они меня не освободили от присяги царю.

– Когда вы ее давали?

– По выпуске из Правоведения.

– Тогда ваша честь, князь, ваша репутация…

– Ах, оставьте! – сказал Мышецкий, мучительно переживая за людскую глупость. – Не вы ли, генерал, сидели со мною в восемнадцатом? От присяги его величеству государю-императору я не освобожден – сие так, справедливо. Но я, по выходе из тюрьмы, дал расписку о том, что никогда не буду вступать в заговоры против Советской власти… И от этой расписки не освобожден так же!

– Но это же – клочок бумаги, князь. Плюньте, порвите.

– Все в этом мире, господа, писано на бумаге. И все можно порвать. Но моя присяга императору порвана самой историей…

– Неправда! – ответили. – Ее никто не рвал. Пусть придет германская армия, и мы отыщем ее в архивах…

– Дело в том, – ответил Мышецкий, смеясь, – что германская армия никогда сюда не придет. И никогда им не копаться в наших архивах. А вы – глупцы, господа! Вы рассуждаете, как рамолики, свихнувшиеся от голода и страха… Стыдно, судари мои, до слез мне стыдно! Я пришел только на кошку… Пригласили – спасибо!

– Выходит, князь, вы не верите в могущество германской армии?

– Нет, я верю в ее могущество – армия сильная, но народ-то наш сильнее этой армии… А вы, господа, выходит, не верите в его могущество? Да постыдитесь…

– Они придут завтра, – сказал Петрищев. – Точка!

– Чепуха, – ответил Мышецкий. – Точка будет поставлена в Берлине… Я так чувствую, я так вижу!

– Князь, к чему эта пропаганда, вычитанная вами будто прямо из паршивого «Блокнота агитатора»?

– Причем здесь «Блокнот агитатора»? Просто я вспоминаю сейчас гимназию, у нас был хороший историк. Походы русских на Берлин хорошо запали мне в голову…

– Но здесь же не гимназия! И времена не те!

– Верно: времена

не те, и от этого борьба будет жесточе…

Заговорщики развели руки над фарфором Гарднера, переглядываясь.

– Ну, князь, от кого угодно… только бы не от вас!

Мышецкий встал, слезы брызнули от обиды.

– Уж не подозреваете ли вы меня… Нет! Я больше вас, господа, сидел в тюрьмах. Я более вас знаю крайности совет­ского режима… Я был на продразверстке, когда вы жили золотом с Торгсинов! Я хлебал свое горе полной ложкой. Вас не ставили к стенке, а меня они ставили. Я прошел трудный и скорбный путь, но я не потерял веры в народ русский, и люблю его по-прежнему – всей любовью, на какую способен человек. И ежели, господа, этот народ, любимый мною, поверил в идеи Ленина, то для меня вопрос ясен: «если не с Лениным, то – с народом!..» Вот мое кредо, вот мое акмэ!

Он надел кепку, завязал шею шарфиком – его не задерживали.

– Разойдитесь! – сказал на прощание. – Вы не имеете права на подобные сборища. А за кошку – спасибо, хотя… Я бы не мог, как вы, господа, убить и поджарить свою любимую кошку, с которой играл когда-то, когда она была еще котенком… Прощайте же!

Вот, примерно, какая сцена произошла однажды в этом незаметном доме, притулившемся возле Фрунзенского универмага. Сергей Яковлевич ошибся в том, что сборище было явкой дураков-рамоликов – нет, это был заговор со всеми его ответвлениями. И немецкое командование и впрямь готовило «Санкт-Петербургское губернаторство».

Но, верное своим принципам, оно самолично назначило людей из числа «бывших» на главные посты. Губернатором Петербурга был назначен некий А.М. Круглов [17] , завербованный германской разведкой еще в 1916 году. Кандидатом в вице-губернаторы наметили князя Мышецкого, как администратора старого закала, женатого когда-то на немецкой баронессе, а теперь к городу Ленина рвался его сынок – Бурхард-Адольф (Сергеевич) фон-Мышецков…

В середине ноября Мышецкий получил 150 граммов хлеба, а через неделю ему отрезали в булочной 125 граммов. Не только петербуржцу, но и ленинградцу, самому стойкому, – только ноги протянуть. И вдруг – о, чудо! – нашел подброшенную к его порогу коробку. А в ней: мясо, печенье, сухое молоко, шоколад, гематоген. Не ведал бедный старик, что это сын подкармливал своего папеньку, как будущего «вице-губернатора»… Сын стоял под стенами города!

17

Круглов должен был стать лишь временным губернатором, после чего как имеющий духовное звание, он договорился занять при оккупантах пост СПб. митрополита. Разоблаченный впоследствии народом, Круглов был расстрелян в 1943 году.

Но рядом, за тонкой стенкой коммунальной квартиры, умирало от голода семейство соседа Коли: жена и двое детей, а старуха-теща уже померла. И Сергей Яковлевич, разжевав на зубах плитку гематогена, отдал всю нечаянную находку детишкам:

– Я уже старый – сказал он, – а вам жить и жить… Помогай вам бог, дети!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Там, среди обугленных сараев Бадаевских складов, земля впитала сожженный сахар. Тянулись через город саночки, качались тени людей, завернутые в одеяла. Мужчины в женских платках, старики в голубом дамском трико, но никто уже над ними не смеялся. Голод погасил смех. И громко рыдало, прислонясь к стене, странное живое существо – не мужчина, не женщина – ворох косынок и тряпок, из которого рвалось стоном, оглашая город – вымерший: