Набат. Агатовый перстень
Шрифт:
Отерев тыльной стороной кисти руки губы и усы, Шакир Сами усмехнулся беззлобно.
— Голодный откусил бы и от камня, а тебе, конечно, и сыр не по зубам, сынок. Конечно, тебе родной дом и не дом. Ты привык в своей Бухаре к высоченным домам, в два-три этажа. Охо-хо! Бухарцы в своей сатанинской гордыне даже к небу повыше жить хотят, наглости предела не знают. Непомерно загордились. Рукой до неба хотят достать. Только человек чистой жизни смеет так высоко на минарет залезать... А мы, ничтожные, как жили на земле и молились на земле... так и до смертного часа будем жить и молиться.
Шакир Сами полагал, что от бога дано бедняку подвергаться мучениям в настоящем и наказанию в будущем. Жил он всегда, как себя помнит, бедно. От времён «горьких» голодных лет осталось у него, как ни прижимали его бекские сборщики налогов, десятины три богарной, засевавшейся под дождь, сухой, черствой земли. Ещё года четыре назад он пахал омачом на двух горбатых буйволах, своих собственных. А сейчас остался один бык, другого на мясо увели люди Ибрагима прямо из кишачного стада, и приходилось входить в долю с Тишабаем ходжой. С помощью байского быка Шакир Сами засевал две с половиной десятины крепкой богарной пшеницы. Осьмушку десятины отводил под кунжут на масло и столько же под арбузы, дыни и всякие овощи. Водой чуть сочившегося источника он поливал четверть десятины и сеял хлопок. Той же воды хватало на полив люцерника. В хороший урожайный год Шакир Сами намолачивал пудов двести двадцать зерна да собирал пудов тридцать-сорок хлопка. В добрый урожайный год Шакир Сами мог вполне прокормить свою семью, которая состояла, кроме него самого, из жены, бессловесной тётушки, больного, вечно прикованного к постели родственника с Памира по имени Шах Исмаил и двух внуков. Хлеба и молока хватало, бахча тоже служила подмогой, а к зиме для дынь плели из камышинок корзиночки и подвешивали их под закопченный потолок. Но когда ещё быки ходили по кругу и ногами топтали снопы, а Шакир Сами деревянной лопатой провевал зерно, приезжал зякетчи. Хороший имел нюх этот зякетчи. Не слезая с седла, он ездил из конца в конец, всё слышал, всё примечал. Зякетчи забирал половину урожая — пудов сто. На содержание чиновников уходила сверх того третья часть — тридцать пудов. Да ещё десять пудов забирал настоятель мечети. В дырявом кармане, говорят, и последний грош не удержится. После наездов сборщиков налога от хлопка оставалось не больше шести-семи пудов. Тогда женщины брались за веретена и сучили нитки, тут же в зимние дни ткали узкую мату. В неё одевалась вся семья. Собирали также по ниточке шерсть, и раз в три-четыре года старуха принималась делать сукно или валять кошмы. Ничего не поделаешь, в зимнюю стужу нужен чекмень, а сидеть на голом сыром полу тоже не хочется. За всю свою долгую жизнь, а прожил Шакир Сами не мало, он помнит только три-четыре случая, когда в особо урожайные годы ему удавалось скопить столько хлеба, что он мог часть продать и на вырученные деньги купить материи для старухи и сапоги для себя. А так ходил Шакир Сами больше босиком, зимой же в деревянных каушах с острыми и загнутыми носами. Сапоги Шакир Сами одевал только во время поездок в Гиссар, а так как в Гиссар ездил он очень редко, то сапоги сохраняли по много лет вид совершенно новый, точно только что из рук мастера-сапожника.
Вообще все предметы одежды, хозяйского обихода отличались в доме Шакира Сами поразительным долголетием. Халаты, даже ветхие, покрывались ровненькими заплатками всяких цветов, кетмени сохранялись с незапамятных времен, омач привезён ещё из Каратегина, котлы тоже, паласы ткала прабабушка, пиалы покупал на базаре прадедушка.
Чёрная кошма дома лучше красного ковра на базаре. Шакир Сами был домоседом. Он и в молодости не любил надолго покидать родной очаг, а с годами скорее Бабатагские горы бы сдвинулись с места, чем он ушёл бы вечером со своей кошмы у очага, где всегда — и летом, и зимой — теплился жар от тлевшего кизяка. Здесь всегда в закатный час стелили дастархан, сотканный из тонкой шерсти, здесь в кругу семьи старик обедал, пил чай. Здесь же он решал семейные дела. Отсюда Шакир Сами мог видеть не только, что делается во дворе, но и на улице. Дом стоял на склоне холма, и через невысокую каменную ограду было хорошо видно и холмы на той стороне и даже беловатые дороги, убегавшие в синие горы. На дворе у Шакира Сами не росло деревьев, если не считать двух карагачей: старого с гигантской кроной и молодого со свежей листвой, похожего на крепкого жеребенка. Карагачи стояли по углам квадратного водоёма, который наполнялся весной талой водой и крошечным еле сочившимся ключом, вытекавшим из-под корней старого карагача.
Старому карагачу исполнилось не менее полутораста лет. Часто, поглядывая на него, Шакир Сами говаривал: «Стареет не только человек, стареет, оказывается и дерево». Молодой карагач посадил сам Шакир Сами вместе с тремя другими, когда у него родился Файзи, по обычаю: вырастет сын, вырастут деревья и пойдут на постройку дома, когда он женится. Но три карагача не выдержали засух и погибли. Остался один, но и он не понадобился. Сын Файзи ушел из кишлака и женился на чужбине. А дерево осталось. Оно росло и росло и теперь летом давало защищающую от жары и солнца приятную тень. Под карагачом сидел в свободное время Шакир Сами и смотрел на далёкие знакомые горы, думая о судьбе сына и внуков.
Много видел на своем веку Файзи прекрасных городов: и Бухару, и Самарканд, и Катта-Курган, и Гузар, городов и селений, утопавших в зелени садов, купавших свои зелёные ветви в кристально-чистой сладкой воде арыков и ручьев, но краше родного Курусая он себе не представлял. Плоские глиняные кубики красноватой глины, неприступные стены оград из той же глины заставляли сладко сжиматься его сердце. Ведь здесь он родился, здесь земля его отца, здесь он вдыхал дым домашнего очага. Взор старика бродил по долине, и всё умиляло его: и потоки красноватой гальки, и круглые шалаши, покрытые рваными берданками, и оборваные, едва прикрывшие лохмотьями наготу детишки...
Он глубоко вдыхал живительный, напитанный полынными ароматами воздух, и ему хотелось встать и пойти. Идти к тем самым горам, к которым его так тянуло в детстве и которые в конце концов вытянули его Курусая из увели в большой мир...
И вот он вернулся.
Он сидит на горе над родным кишлаком и смотрит на долину. Слёзы текут у него по щекам, но он не стыдится своих слёз.
— Отец!
Но уже скрипит омач, волы, наклонив короткорогие упрямые головы, пыхтя и отдуваясь, влекут за собой тяжёлый деревянный омач, тот самый омач, который всегда лежал во дворе у дома, которым, говорят, пахал ещё их прадед...
Всё ближе скрипел омач, всё громче сопели быки. Заканчивая борозду, приближалась запряжка к тому месту, где стоял Файзи.
— Отец, — сказал он, — пришло время... я уезжаю. Ты так ничего и не сказал мне про Иргаша...
Вытерев руки о штаны, Шакир Сами подошёл к сыну.
— Уезжаешь, сынок? Поезжай с миром.
Он помолчал.
— Ну, о цыгане не стану говорить. Ты отец. Сам узнавай. Что мне мешаться?
Они обнялись и замерли на какое-то мгновение, Файзи слышал, как вздрагивает и бьётся сердце в груди отца. А может быть, это сердце его — Файзи?!.
Они разошлись. Старик снова навалился на омач. Сын, прыгая по рытвинам, побежал вниз, к кишлаку...
Глава десятая. СОКИ ЗЕМЛИ
Голова без пылкости — всё равно,
что бесплодное дерево.
Махзуна
Бай такой жирный, что из него
можно наварить целый котел мыла.
Махмур
Пахло сырой землей и горными цветами.
Мужчины днём работали верстах в четырех-пяти от Курусая в низинах и логах и по склонам холмов. Многие ушли со своими быками очень далеко, поближе к перевалам, где и воздух прохладнее, и земля помягче оттого, что влага уже не испарялась так быстро. Все поглядывали вдаль, прикидывая, как быстро растёт на жёлтом холме большое, дымящееся паром черное пятно свежей пашни. Самого пахаря Шакира Сами нельзя было разглядеть на таком расстоянии, только ползали по холму две чёрных божьих коровки, пристёгивая к пятну новые и новые темные полосы — борозды по целине. «Раз старик Шакир пашет — всё хорошо, — бормотал дехканин, глядя вниз из-под руки, — пахать напрасно старик не станет. Прошлый год не пахал, сейчас пашет. Надо пахать. Надо работать: «Солома от земли, зерно от омача». Размяв в руке стебелек молодой полыни и потерев верхнюю губу под носом, дехканин вдохнул бодрящего запаха и налег на плуг. И все вокруг смотрели на Шакира Сами, и все делали так, как он. Раз взялся старик за плуг, значит урожай вырастет, значит зерно соберут, значит война, голод не страшны. Всё знает старик — и горы, и землю, и людей. Мудрый старик Шакир Сами.