Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Доктор, Пантелеймон Кондратьевич, командиры нагнулись и с интересом разглядывали отливавший ма­товым блеском крестик.

— Асафирулла! — вздохнул с ужасом Алаярбек Да­ниарбек, — зять хали-фа... о аллах... держал при себе крест. Он... он отступник!..

— Железный крест... Германский орден железного креста.

— Энвер был награжден немецким орденом?!

— Ничего удивительного! Смотрите, — Пантелеймон Кондратьевич уже развернул лист глянцевой бумаги. — «Рейхе Рескрипт» — рескрипт немец-кого императора Вильгельма II Гогенцоллерна о награждении вице-генера-лиссимуса

турецкой службы Энвер-паши за чрез­вычайные услуги родине и верность своему союзнику Германской империи орденом железного креста второй степени!

— Каково! — заметил Гриневич.— Так усердно про­давал немцам Турцию, что даже орденочек подкинули за лакейскую службу.

— А вот и газетная вырезка. Господину Энверу вручил железный крест генерал Фалькенгейм.

— Вот вам, с одной стороны — зять халифа, вопли о священной войне мусульман, а с другой — крестик священной Римской империи на груди. Тут весь двулич­ный Энвер, как на ладони.

— Ох-охо! — стонал Алаярбек Даниарбек. — Он даже и не мусульманин, а сколько морочил головы мусульманам. Проклятый злорадствовал, возмечтав быть плакальщиком на поминках по нас, а колесо судьбы... ай-яй-яй... столь прискорбно повернулось! Верх оказался внизу, а низ — наверху, и, увы, увы, нам иришлось оплакивать эту... благочестивую собаку... Поистине, аллах делает мёртвое живым, а живое — мёртвым!

Но медно-красное лицо Алаярбека Даниарбека от­нюдь не походило на лицо плакальщика и сияло удов­летворением. В глубине души он надеялся, что с ги­белью Энвербея война кончится и доктор поспешит вернуться в Самарканд.

Взъерошив свою бородку и пробормотав «иншалла!», он ушел чистить своего Белка.

Гриневич положил кольцо на ладонь и долго смот­рел на него.

И вот всё, что осталось от того, кто ворочал делами мира, от одного из самых кровавых в истории авантю­ристов.

Гриневич ни на минуту не допускал и мысли, что найденный труп принадлежит не Энверу, а кому-то другому.

Да и сведения, полученные вскоре от противника, подтверждали гибель Энвербея. В перехваченной переписке басмаческие главари с наружным прискор­бием и не без злорадства уведомляли друг друга о том, что жизненный путь зятя халифа преждевременно прервался в бою. Но каждое письмо по-своему оцени­вало факт гибели главнокомандующего исламской ар­мией. Одни утверждали, что он умер от желудочных колик в ночь накануне рокового сражения. Другие пи­сали, что Энвербей изменнически убит во время пере­говоров с красным камандованием на пороге мечети. Третьи клялись, что к нему подослал Ибрагимбек какого-то армянина, который ему сонному отрезал голову в постели, и что на утро нашли обезглавленное тело зятя халифа и бездыханную его супругу, плава­ющую в крови. Четвёртые, и это были в основном тур­ки, с азартом распространяли версию, что Энвербей погиб как борец за веру, пламенный гази с мечом в ру­ке, озарённый сиянием ангельских крыл, сразив девятьсот девяносто девять нечестивых большевиков. Были и такие, которые считали, что халифа ислама убрали с пути англичане, как только узнали, что в Пешавере и Карачи индийские мусульмане решили призвать к себе Энвербея воевать с вековыми их поработителями. Что же касается о случае с ишаном кабадианским, то шёпотом передавали, что, конечно, он стрелял в ту достопамятную ночь, но стрелял во славу аллаха и про­рока его Мухаммеда в двух проклятых инглизов про­бравшихся в стан Энвербея со злокознённой целью из­вести «зятя халифа» и сделать командующим какого-то своего человека.

Во всяком случае Энвербей был безусловно мёртв. Таинственные инглизы, и в их числе уполномоченный правительства его величества Малькольм Филипс, мёрт­вые или живые, бесследно исчезли так же, как и мифи­ческий армянин.

Что же касается ишана кабадианского, то, сделав свое дело, он спокойно вышел из шатра, сел на коня, и сопровождаемый своими воинами, отбыл в неизве­стном направлении. Тьма южной ночи окутала его следы, Труп зятя халифа похоронили на выжженном лысом холме, и могила его стала одно время почитаемой му­сульманским духовенством и местными фанатиками. Впрочем, могилу скоро забыли, и сейчас едва ли даже остались от неё следы.

Глава тридцать седьмая. ИШАНСКОЕ ПОДВОРЬЕ

Караван ушёл, и остался пепел костров.

Рейхани

Доктор открыл глаза без вздоха, без движения.

Ночь.

Он смотрел и думал: «Почему он проснулся?» И снова мысли о ней, мрачные мысли.

В открытой двери в глубине чёрно-синего неба ми­гали звёзды. Временами лица касалось жаркое дыхание гармсиля.

Колебание световых пятен на тёмном потолке заста­вило доктора посмотреть на чираг. Пламя горело боль­шим жёлто-кирпичным огоньком и чуть чадило. В чираге оставалось совсем мало масла.

Значит, прошло по меньшей мере уже часов пять, Пётр Иванович часто измерял по ночам время по чирагу. Часы свои он разбил уже много месяцев назад.

Пять часов прошло. По-видимому сейчас час ночи или что-то вроде этого...

— Э, что там такое.

Сквозь шум ветра доктор явственно услышал топот коня. Он сбросил с се-бя одеяло и подбежал, как был в одном белье, к двери. Взявшись руками за косяки, он вслушался в темноту

Топот приближался.

В темноте замаячило белое живое пятно. Почти сей­час же прозвучал гортанный говорок Алаярбека Даниарбека.

— Пётр Иванович, ты спишь? Это я приехал.

Подняв высоко сальную свечу, доктор старался осве­тить хоть кусочек двора у самого айвана.

По тону он сразу понял: Алаярбек Даниарбек вер­нулся в состоянии встрепанных чувств. Когда свет чирага упал на него, Петр Иванович удивился. Маленькая, всегда такая аккуратная чалма Алаярбека Даниарбека, похожая на слоеный шахризябский пирожок, утрати­ла свои приглаженные формы и стала похожа на не­брежно намотанную на чурбак волосяную толстую верёвку. Круглая борода топорщилась чёрными впере­мешку с седыми волосами, усы обвисли, а глаза бега­ли, точно жуки, в желтоватом масле белков. Случилось что-то из ряда вон выходящее.