Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— О ленивейший из лентяев, где же лапша? — вопит Алаярбек Даниарбек.

Но упрек совсем несправедлив. На своих могучих руках Ярманка растягивает целую сетку из тончайших полосок лапши, великолепной, замечательной лапши.

— Вари скорей, а то поздно!..

Глаза Алаярбека Даниарбека горят, он мечется, кричит, бегает от котла к котлу. Проклинает, клянётся чильтанами и дьяволами, торопит Ярманку.

— Блюда! Где блюда? Где миски? Эй вы, сонные суслики, бегите за мисками.

И здесь он начинает колдовать в свете красного пламени, в дыму, в столбах вкусного пара.

Густой, коричневый пахучий соус он накладывает на дно глиняных глубоких блюд и мисок, за ним наре­занную

короткими кусочками лапшу, затем снова под­ливает острейшей приправы, опять кладёт слой лапши. И всё у него не расплывается, не разлезается, а выра­стает на блюдах горкой, дразнящей язык и нёбо и вы­зывающей потоки слюны.

И вот Алаярбек Даниарбек, одетый, снова сидит на почетном месте, а Ярманка льет ему на руки тонкой струйкой воду из медного кувшина с длинным изогну­тым лебединой шеей носиком и протягивает платок, грязный-прегрязный. Как ни в чем не бывало Алаярбек Даниарбек жестом приглашает к блюду Файзи, Юнуса, доктора, бойцов и во всеуслышание объявляет: «Пожа­луйте, пища готова!»

И всё это за совсем небольшой промежуток времени. Даже вечерняя звезда не успела закатиться, хотя на изготовление одной только лапши и силачу понадоби­лось бы часа два-три.

— Мам-пар, кушанье уйгурских ханов! — воскли­цает Алаярбек Даниарбек, протянув пригласительным жестом к соблазнительной горе яств руки. — Божествен­ный вкус! Такого не едал и сам наш пророк Мухаммед, да произносят имя его с почтительностью!

И хоть слова Алаярбека Даниарбека очень смахива­ют на богохульство, но все едят мам-пар с величайшим наслаждением, и в их числе подсевший к бойцам насто­ятель местной мечети, потому что кушанье, действитель­но, уда-лось на славу. Лапша тает во рту, кусочки бара­нины сладки и в то же время обжигающи, вязкая жид­кость, в которой купаются лапша и мясо, до того остра, что во рту, в желудке всё пылает, аппетит разыгры­вается, и хочется есть и есть мам-пар ещё и ещё...

Когда блюда опустошены, Алаярбек Даниарбек кри­чит:

— Чаю!

Почтительно Ярманка подаёт чай.

Оргия чревоугодия завершена.

Точно по сигналу, из темноты выдвигаются круглые головы с жадно горящими глазками. Это голодные киш­лачные ребятишки. Они терпеливо затаились и ждали, пока варился мам-пар и шло пиршество. Сейчас насту­пил их час. Алаярбек Даниарбек хватает из-под носа разомлевших, распаренных бойцов блюда с остатками, объедками и суёт их детишкам. И почти тотчас же оттуда доносится жалобный визг. Дети затевают драку.

— Эй, молчите! — вопит Алаярбек Даниарбек, — вы исчадье зла и рас-путства, не мешайте мне. Я пью чай. Он хватает с дастархана куски лепёшек, целые ле­пёшки и швыряет в темноту.

Алаярбек Даниарбек с наслаждением тянет мутно­ватый, пахнущий болотом чай. Но пьёт он с таким до­вольным видом, как будто этот чай настоен на роднико­вой воде байсунских кристальных источников.

— Какое счастье, — говорит он. — Счастье, что аллах не забывает нас милостями и позволил нам иметь при­личные достатки, в то время как людоеды Энвера готовы жрать себе подобных, чего не делают даже, насколько мне известно, самые гнусные из творений — свиньи. О аллах!

Он со вкусом рыгает, что означает сытость и доволь­ство судьбой.

Настоятеля мечети слова Алаярбека Даниарбека изрядно коробят, но он не смеет даже намеком выразить своё раздражение, так как только что сам наелся до отвала.

Конечно, Алаярбек Даниарбек преувеличивал, когда утверждал, что басмачи Энвербея голодают до того, что занимаются людоедством.

Но положение энверовских соединений за последние дни становилось всё незавидней.

Непрерывные изматывающие бои утомили басмачей до предела. Отношение дехкан к ним портилось с каждым днем. Воины ислама мародерствовали. За муку, за баранов, за фураж не платили ни копейки. Возмущение в кишлаках росло...

В результате трёхдневных изнурительных боев Эн­вербей сумел оторваться от Красной конницы и, пользу­ясь численным перевесом, потеснил добровольцев Файзи.

С холмов Энвербей уже видел далёкую зелёную, та­кую заманчивую полоску кабадианских садов.

Сухой, обжигающий ветер гнал песок по дороге. Не­бо заволокло коричневой дымкой. Песчинки залетали в дорожную жалкую чайхану и звенели о стенку позеле­невшего от времени самовара, оседали в пиалах, хру­стели на зубах.

В укрытии за полуобрушенной, комковатой стенкой, нахохлившись, сидел, скрестив ноги в начищенных до глянца сапогах, Энвербей. Безжизненные глаза его смотрели на расползавшуюся от старости, всю в дырах клочковатую кошму, едва прикрывавшую почерневшую циновку, на сучковатый столбик, подпирающий кровлю, в которой ветер трепал сухие камышинки, на пустынную дорогу, на голые горы с далёкими пилообразными хреб­тами, затянутыми всё той же коричневой вуалью. И, только изредка поглядывал он на своих людей, укрыв­шихся от ветра среди коней, стоявших понуро с разду­вавшимися раскосматившимися гривами.

Дул, бесился горячий ветер. Стыл чай, налитый в старенькую, видавшую виды пиалушку, разбитую, сши­тую медными скобочками. На дне её под мутно-клей­кой жидкостью накапливался из оседавшей пыли и песка кружочком коричневый осадок. Дул «афганец».

— Кара постигнет чайханщика, — монотонно сквозь порывы ветра доносился удивительно певучий голос, — если он не вскипятит вовремя самовар Сказители пре­даний, рассказчики сказок и грызущие сахар сладкоре­чивые попугаи рассказывают, что в день страшного су­да нерадивый, неугодивший посетителям чайханщик восстанет в образе свиньи и захрюкает, словно поганое животное, а если чайханщик поломает правила нашего устава, то надлежит развести его с его женой и про­гнать из селения...

Рваная кошма, разбитая, склеенная пиала, лесок, пыль... Монотонный бред о каком-то чайханщнке... Мысли...

Рядом слышится покашливание.

А! Это Зиадулла-бин-Насрулла — сириец, мунаджим — колдун. Вечно надоедает со своими прорицани­ями. Чепуха, бред!.. Но... иногда его нелепые предска­зания как будто сбываются. И потом... Зиядулла сразу же при первой встрече признал перстень Мл'амуяа, уви­дел и запричитал: бормотал о мистической силе, вспо­минал, что перстень происходит из таинственной Халкиди-ки в Греции, что перстню три тысячи лет. Якобы кольцо отнял Искандер Великий в юности у страшного одноглазого великана и с тех пор стал полководцем. С перстнем завоевал Искандер мир, а когда убил друга своего и побратима Клита, обронил перстень... и помер жалкой смертью. И будто потом носил агатовый пер­стень царь Рума, тоже великий завоеватель. Но украла у него перстень развратная жена, и царя убили ножа­ми. Захватили потом волшебный перстень византийские императоры, но халиф Ма'амун отнял его и стал велик и могуч. И вот теперь...

— Что тебе, Зиадулла?

Но сириец уже своей тонкой чёрной палочкой что-то ковыряется в пыли, копает какие-то ямки, ряды ямок соединяет попарно канавками и бормочет. Да это рамль — гадание на песке. Равнодушно смотрит на ямки Энвербей, но почему-то сердце чуть сжимается. Быстро бормочет сириец Зиадулла, нервно соединяя по­лосками ямки:

— Печаль и услада, жало и услада. «Ниш ва нуш!» — Качает недовольно головой, хмурит брови. Серд­це у Энвербея ещё больше сжимается. Последние дни столько неудач, а тут ещё выходит нечётное количество ямок... После соединений остаётся одна...