Набоб
Шрифт:
Царица опять посмотрелась в зеркало. Да, она как всегда величественна, высокомерна, тщательно одета, спокойна, невозмутима.
Во время путешествия она часто слышала шепот за спиной: «Смотри, погонщик, как она прекрасна. Смотри, служанка, она ни разу не испачкала одежды, она не плачет по своему сыну, как слабая женщина, не плачет даже о том фиранги, который уехал в горы. Смотри, проводник, как она величественна, независима, царица Годха, носительница ваджры…»
Невозмутима! Какая ложь! Зеркало выдавало все ее слабости. Едва заметные тени под глазами, появляющиеся морщины, ожесточившийся взгляд, иссыхающие губы. Все эти люди, восхваляющие ее красоту, еще не знают, что красота эта обречена. Сарасвати уже не способна блистать, и скоро ее раны станут заметны всем; потому что любовь ушла, и теперь по ночам она воспламеняется лишь ненавистью. Солнце, весна, муссон, осень теперь не для нее. Она жаждет только крови. Вид крови, ее запах, израненные тела — вот что привело ее в Диг; она теперь жаждет этого так же, как жаждала любви фиранги, который покинул ее, как последний болван, не вкусив настоящего наслаждения. Ведь было бы так прекрасно предаться любви среди мертвых, удовольствие после крови было бы особенным. Стоило ей подумать об этом, как на глаза навернулись слезы.
Вдруг грянула музыка. В шатер вошел слуга и доложил:
— Он скоро прибудет, царица.
— Ты уверен, что это он?
— Да! Он едет впереди всех на огромном слоне, и у него черное с золотом знамя…
— Это может быть и кто-то другой! У этих фиранги столько уловок.
— Это он, это он…
— Пусть минуту подождет. Надо дать ему понять, что я не побеждена.
Опять подступили слезы. Как глупо: ведь она не дрогнула даже, когда развеивала над рекой прах Гопала. А еще говорят, что она обладает ваджрой! Но и об Угрюме говорят то же самое! Гнев против гнева. Чей окажется сильнее? Кто из них будет ползать у ног другого, улыбаться, страдать, кто будет готов отдать все? Она задрожала. Вопреки обычаю, Угрюм согласился явиться к ней в шатер, чтобы поприветствовать ее; после этого он, возможно, захочет унизить ее. Угрюм, которому убить человека проще, чем выпить бокал вина, Угрюм, который никогда не краснеет, Угрюм, который возит за собой по всей Индии толпы рабынь и любовниц. Сарасвати вдруг усомнилась в своей неотразимости. «Это Мадек, — думала она. — Мадек, с его прекрасным светлым телом, придавал мне силы, но он покинул меня, устал от моей темной кожи, от музыки, от моих ласк; сколько времени мы занималась с ним любовью, сколько раз я — чувствовала себя слабой, едва он начинал грустить; однако он не поддался чарам…»
Музыка зазвучала у самого порога. Стража заставила гостя ждать. Достаточно движения руки, и все будет кончено. Не один фиранги, так другой. Не о чем плакать. Конечно, она одинока и бедна. Все, что у нее осталось, это остатки красоты. Тем хуже. Будем смотреть судьбе в лицо, будем держаться.
— Пусть еще чуть-чуть подождет, — сказала она стражнику.
Она вспомнила, что у нее нет знамени, нет никакого отличительного знака своей страны. Откуда она? Из Дига, из Дели, из Годха? Безземельную, безмужнюю, бездетную, Индия должна бы отторгнуть ее, как неприкасаемую, лишенную воды и огня, оскверняющую все на своем пути. Но она обладает ваджрой, одерживающей победу надо всем: над вдовством, над запретом любви, над покинувшим ее фиранги. Она порылась в подушках. У нее осталась на память о Мадеке одна вещь: старый мушкет, который она похитила у него во дворце на озере в то последнее утро. Он не заметил этого, он держал руку на рукояти сабли, как это делают индийцы, но голова у него была слишком тяжелой, чтобы всерьез размышлять о войне. Пусть этот мушкет будет ее эмблемой, ее фетишем, ее знаменем. Она положила ружье себе на колени и стала ждала, когда войдет Угрюм.
Он появился внезапно, остановился на пороге, широко расставив ноги и высоко подняв голову. С минуту она видела только этот огромный силуэт на фоне яркого солнца. В шатре был полумрак. Он прищурил глаза, и трудно было понять, оттого ли это, что он привыкает к темноте, или оттого, что ослеплен красотой царицы. Она не сказала ни слова и не пошевелилась. Они долго молчали. И вот он дрогнул, он, не она. Его мышцы, натруженные боями, ненавистью, насилием, расслабились; его сабля, щит, ощетинившаяся шипами кольчуга показались вдруг маскарадным костюмом, детскими игрушками. Он низко поклонился, соединив руки в приветственном жесте:
— Намасте, царица.
Он не сказал согласно обычаю «высокочтимая», но она решила не настаивать на формальностях, угадав, что из них двоих она сильнее.
— Намасте, высокочтимый господин Угроонг, — ответила она и без стеснения стала разглядывать его. Первое, что она отметила, это то, что он стар. Борода еще черная и густая, но не ухоженная. Сколько ему лет? Пятьдесят, шестьдесят? Во всяком случае, он уже в том возрасте, когда близость с женщиной истощает мужчин. «Этот человек не будет обладать мной, даже если возьмет меня в жены», — решила она. Впрочем, он недурно сложен. Хорошо держится, мощная фигура, пожалуй, чересчур массивная по индийским меркам: слишком много мышц и мало жира; но ведь Угрюм — воин, как раз то, что ей надо. Руки, правда, длинноваты и немного странные; она задержала на них свой взгляд — сколько же жизней они погубили?
Угрюм по-прежнему молчал, его толстые губы чуть заметно дрожали. Кому-то надо было начать разговор; она решила взять инициативу на себя, потому что чувствовала свое превосходство.
— Благодарю тебя, высокочтимый Угроонг, за то, что ты принял меня в своих владениях и сам нанес мне визит. Я беззащитная слабая женщина… Я бедна, и у меня теперь нет даже свиты.
— Царица, ты прекрасна. Твоя красота открывает все двери, — ответил Угрюм.
— Ее недостаточно, Угроонг, и ты это знаешь. Красота проходит, как проходит все. Важна только сила. Присядь.
Он подчинился. Она хотела, чтобы он стал ниже, соизмеримее, оказался с ней на одном уровне. Но он все равно казался огромным.
— Сила! Она есть у тебя, царица. Во всяком случае, так утверждает молва.
Она рассмеялась так, как иногда смеялась во время любовной игры, зная, что ее смех очаровывает мужчину. Губы Угрюма растянулись в улыбке, наводящей ужас и страх.
«Должно быть, он так улыбается и когда занимается любовью, и когда убивает, — подумала Сарасвати. — Эта улыбка на все случаи жизни: и для удовольствия, и для ненависти. Он пожирает женщин, он забывается в их страданиях».
Эта мысль чуть было не испугала ее. И тут она осознала всю глубину произошедшей с ней перемены: «Если я произвела на этого человека такое впечатление, значит, я похожа на него». Угрюм развеял смятение ее души.
— У меня есть причина для встречи с тобой, — сухо сказал он. — Однажды ты отослала прочь моих посланцев. Поэтому я пришел сам сказать тебе, что мое предложение остается в силе: я хочу жениться на тебе!
Он говорил твердо и прямолинейно, но в его голосе она услышала нежные, чувственные нотки, которые напомнили ей интонацию Мадека во время их любовной игры.
— Ты — фиранги, высокочтимый Угроонг. У тебя белая кожа.
На самом деле она сразу отметила, что кожа у него смуглая, и поначалу это сбило ее с толку.
Похоже, ее замечание смутило его.
— Это так, но ты обладаешь ваджрой…
— Что ты имеешь в виду? — строго спросила она.
— Нет, ничего. Я просто хотел сказать, что я свободен от предрассудков, которые свойственны таким, как ты. Да, я пришел из-за Черных Вод, но ведь именно поэтому ты меня и разыскивала, не так ли?
Ей вдруг показалось, что она стоит перед ним нагая, и она машинально закрылась платком.
— О чем ты, Угроонг? Объясни?
— Я не люблю торговаться, царица. Вот мое предложение: давай объединимся. У меня есть люди, военный опыт, ружья и пушки. Я предлагаю их тебе, чтобы ты смогла отомстить. Ты же ненавидишь англичан. Ты ненавидишь фиранги в красных камзолах. Взамен ты отдашь мне свою ваджру.
— Ваджру! Так ты знаешь об этом! И ты веришь в этот вздор, ты, чужестранец, которого прозвали Луной Индии!